Прекрасный сюжет, раскатился в трубке дружеский смешок Феликса, — я об этом еще не написал?.. Нет? Ну, ничего, будем думать, что это от меня еще не уйдет. Однако в нашем случае фистула ни при чем. Это новейший НИИ, который занимается психологией животных, поисками путей общения с ними, да, потому-то там все на самом высоком уровне, а главное, конечно, — совсем иное, нежели в милицейском питомнике, обращенье, согласен я? Правда, однокашник предупредил Феликса: надо быть готовым к тому, что собаке придется пробыть в питомнике никак не меньше полугода, и тут уж ничего не поделаешь, попутно их обучают, а это самый короткий курс. Где находится этот питомник?.. Он пока не знает, не вдавался в подробности — об этом я потом сам ему расскажу, когда оттуда вернусь.
Он, видно, почувствовал, что теперь, когда дело оставалось за малым, я слегка загрустил, и стал утешать меня: да ты что, мол?.. Недаром же столько усилий было затрачено — все будет, как говорили у них в авиации, тип-топ!
Мои тоже притихли, когда я передал им этот разговор с Бабкиным. Жена в последнее время все старалась подкормить Квету — мало ли как придется ей в питомнике, хоть он и «хитрый», — а тут, я понял, решила для нее чуть ли не прощальный ужин устроить: чтобы не забывала свой дом. Жора сказал, что вместе с Кветой надо будет отвезти в питомник полевую сумку, в которой хранились поводки ее и намордник и которую Квета часто таскала в зубах по улице, отвезти и попросить их там, чтобы они повесили эту сумку в вольере — тогда Квета иногда будет нюхать ее, и вспоминать о доме, и думать, что скоро она к нам вернется.
А я помчался в кассу у «Метрополя» — покупать себе билет до Армавира...
Обидная получилась история, расстроенно говорил мне Феликс через день. Пока его не было в редакции, в соседнем отделе перед концом работы решили скинуться, а чтобы им никто не помешал, открыли его кабинет и устроились, алкаши несчастные, за его столом. И вот он уже полдня ищет листок с телефоном и никак не может найти.
Листок так и не нашелся, пришлось Феликсу снова ловить своего однокашника, но тот успел улететь на симпозиум в Норвегию, благо что ненадолго, всего на неделю.
Мы с женой посоветовались, и я решил сдать билет: восемь-десять дней погоды не делают, зато потом, когда пристроим собаку, на душе у меня станет спокойней, не буду волноваться за Жору и смогу пробыть в станице подольше.
Однокашник Феликса скоро вернулся, но за это время изменилась ситуация в подмосковном этом институте — лег в клинику на обследование заместитель директора, который обещал все устроить, а без него в НИИ нечего и соваться, Феликс ведь говорил и раньше, что дело это, как оказалось, не такое простое. Оставалось одно — ждать, что там, в клинике, решат с замом: будут оперировать или все обойдется. Ну да ничего-ничего, ждали больше. Зато потом я буду свободен как ветер, на все четыре стороны, пожалуйста, — разве Феликс не понимает, что в станице меня уже заждались и что в Сибирь мне тоже надо, что называется, позарез. Единственная ко мне просьба: задержаться потом все-таки еще на пару деньков в Москве, чтобы мы смогли съездить к Феликсу на дачу, хорошенько попариться, попить чайку и поразговаривать не торопясь, — а то все по телефону да по телефону...
Есть люди, которым, пожалуй, все равно, из-за чего терзать себя — лишь бы терзать, и в последнее время я стал думать совершенно определенно, что я тоже из таких людей, это факт, потому что ко всякого рода проблемам, давно не дававшим мне покоя, прибавилась теперь и еще одна: наши отношения с Бабкиным.
Конечно же, я давно уже начал сомневаться в искренности Феликса, но относил это за счет заскорузлой своей, как у старого станичника, подозрительности... В самом деле: разве подал он хоть малейший повод ему не верить? Ведь ни разу мне не ответили по телефону, что Феликса неделю не будет дома, ни разу не слышал я этого неловкого молчания, когда малый ребенок, зажав кулачишками трубку, спрашивает у родителей, что сказать?.. Более того — довольно часто Бабкин звонил мне сам.
Никогда не слышал я от него и этих словечек из жаргона средней руки разбойников: что он-де, мол, вышел, наконец, на Иванова и будет пальцы держать на пульсе, а пока додавит и Сидорова, чтобы они с Ивановым вместе, двойною тягой...
Иной раз я начинал думать, что притормаживать дело таким образом — это просто принятая в этом большом городе среди интеллигентных людей деликатная манера отказа и мне давно бы следовало понять это, но концы с концами не сходились и тут: неужели, когда позвонит Феликс, передать через своих, что меня нет и не будет?
Не раз и не два за это время я решал для себя, что все, больше не стану Бабкина беспокоить, но потом приходил к кому-либо из общих знакомых, и тот мне вдруг говорил: «Да!.. Был у меня сегодня Феликс, рассказывал, как вы пробуете ньюфаундленда в питомник определить, и просил передать тебе... Стоп! Сейчас мы ему позвоним!..»
Странная и запутанная получалась история, и я, когда размышлял о ней, прямо-таки тосковал по простоте, пусть она будет даже такая, когда тебя без лишних слов просто посылают куда подальше...
Но ведь есть, думал я тогда, и другие отношения... Или только м о г л и быть?
Перед тем как пойти Мите в школу, в августе мы с женой отвезли его в подмосковный санаторий. По дороге все втолковывали маленькому, что скучать не надо, будем часто приезжать к нему, но там вдруг выяснилось, что на этот счет очень строго: всего один родительский день. Зачем, объясняли нам, заставлять ребятишек нервничать — ведь к одному, лишь разреши, приедут и завтра и послезавтра, а другой только в окошко будет выглядывать, только ждать. И мы решили, что это справедливо, и даже в тот день, когда настала моя очередь привезти на всю группу фрукты и овощи, я не стал донимать нянечек просьбами увидеться с Митей, а только хорошенько обо всем расспросил.
В родительский день строго-настрого запрещалось угощать ребятишек, все гостинцы надо было оставить для общего стола, и мы с женой первым делом выложили все до единого кульки и пакеты. Потом, когда мы втроем устроились на одном краешке низенькой скамейки, а на другом, точно так же усадив малыша посредине, расположилась еще пара, я заметил вдруг, что наши соседи по очереди достают из портфеля сливы и суют украдкой мальчонке в рот. Они были моложе нас, эти двое, мы с женой понимающе переглянулись, и я повернулся к соседям спиной, закрыл их от Мити.
Но он вдруг засмеялся, качнул головой, стрельнул глазками напротив:
— Совсем дырявая память у Наташки!..
Неподалеку от нас сидели под грибком тоже трое — худенькая вертлявая девочка с большим красным яблоком в руках, а по бокам двое уже пожилых людей, наверняка дедушка с бабушкой.
— Почему — Наташка? — укорила его жена. — Наташа!
— Наташа у нас другая! — возразил он уверенно. — А это Наташка.
Пока мы с женой переглядывались да разводили руками по поводу этой четкости — кто есть кто, — я забыл спросить, почему так плохи у маленькой Наташки дела, а затем нам стало не до того: почти все детишки вокруг, прячась за прикрывающим их родительским плечом, быстренько жевали, в подставленные ладошки сплевывали косточки, наклоняли мордочки к протягивающей арбузный ломтик руке...
Пожилая нянечка сперва подходила то к одним, то к другим и что-то недовольно выговаривала, издалека грозила пальцем, но вскоре ей это надоело — остановилась посреди площадки, где все сидели, демонстративно приподняла подбородок, стала глядеть куда-то поверх деревьев. Тут ее окликнули, она ушла, и началось открытое пиршество, началось обжорство...
— Может, пойдем отсюда? — шепнула мне расстроенная жена. — А то вдруг попросит еще...
Мы взяли Митю за руки, пошли, а он оглядывался, качал почему-то головой, весело смеялся, но так ничего и не попросил.
Потом, когда все еще судорожно дожевывающих ребятишек уже вели к корпусу, он бросился к кому-то из новых своих дружков, схватил за руку. «Олега, Олега, что — и у тебя совсем дырявая память, забыл, что Марья Иванна сказала: будем кушать все вместе, что папа и мама принесут!..»
Лицо у него светилось: сам-то он не забыл!
И вот в самых неожиданных местах все еще находишь припрятанный им смятый остаток жвачки с остренькими его зубками, и над краем книжной стенки под потолком так еще и висит одинокий нос бумажного голубя...
Что, так и остался бы он — святая доверчивость? Или ушла бы она потом — вместе с детством?
Каким бы он был?.. Каким будет этот сидевший с ним за одной партою однокашник, которого удалось
