большая Викина сумка, и он, никогда раньше не имевший такой привычки, тут вдруг машинально приподнял лежавшие сверху чертежи.
Под ними была бутылка коньяку.
— Так папочка наш, оказывается, не уехал! — громко говорила Вика, продолжая возиться с сыном. — А мы-то думали, он уже... господи-и! Да что это за такой ребенок?!
Они поцеловались, Котельников помог ей раздеться, потом повел Ванюшку смотреть рюкзак да ружье, а Вика взяла сумку, пошла на кухню.
Котельников оставил Ванюшку, отправился следом. «Так-так, — приготовился ей сказать. — Значит, не пьем, но лечимся?»
Потер ладонью о ладонь, приподнял чертежи...
Коньяка в сумке уже не было.
Вика перестала перекладывать в холодильнике продукты, выпрямилась и обернулась. Тыльными сторонами ладоней взялась поправлять прическу, потом засмеялась, вытерла руки, обеими пригладила волосы и так и оставила на затылке, словно слегка потягиваясь:
— Представляешь, у нас сегодня — история...
Улыбалась ему, рассказывала, потом стала доставать из сумки кульки и пакеты, а ему все сильнее хотелось перебить ее: «Погоди-ка, что это еще за чертовщина, только что была тут бутылка с коньяком...»
Но он почему-то все молчал, а потом наступил момент, когда он вдруг понял, что уже и не станет говорить, — будто время, когда все это можно было сказать запросто, ушло и вопрос этот прозвучит у него теперь фальшиво...
Двойственность эта мучила Котельникова, и, как он ни старался, Вика заметила, что настроение у него переменилось.
— А может, ты от меня скрываешь? — Руки у нее опять были испачканы, и она задела его плечом — то ли погладила Котельникова, а то ли сама о него потерлась. — И не поехал потому, что плохо себя почувствовал? А, Котельников?
Когда-то еще давно они с Викой договаривались избегать недомолвок и при всяком недоразумении объясняться немедленно. Как знать, не забудь тогда Котельников об этом договоре, и все, глядишь, стало бы на свои места, они посмеялись бы, да и только, и не пошло бы у них, как тогда: дальше — больше...
Ночью, уже за десять, когда Котельников опять лежал с книжкой на диване в своей комнате, в дверь к ним негромко, но настойчиво постучали, и он проворно поднялся, пошел открывать.
Было ли так на самом деле или ему показалось, но потом, когда не раз и не два мысленно возвращался к этой истории, все уже принималось как истина, — ожидавший за дверью Смирнов, увидев его, смутился:
— Ты, оказывается, дома?..
Потом все пошло, как всегда — он помог Смирнову снять накинутую поверх белого халата темно- коричневую «болонью», определил ее на вешалку рядом с Викиным пыльником и, пока тот возился со шнурками, снял около него и, нагнувшись, пододвинул поближе тапки, в которых был, а сам под полкой для обуви нашарил ногою и надел старые, давно стоптанные шлепанцы.
— Вот молодец, что заехал.
Смирнов на миг подался к зеркалу, тронул пышную, с красивой проседью шевелюру:
— Дежурю нынче. А это ехал с вызова, дай, думаю, заскочу. Звонить не стал, чтобы детишек не будить.
Вышла Вика, весело поздоровалась, спросила, приготовить ли поесть или они только выпьют чаю, а Котельников дружески взял его за локоть, повел к себе:
— И правда, молодец... А то целый день скучаю.
Смирнов уже позвонил в «Скорую», назвал телефон, на котором в ближайший час будет находиться, уже откинулся было в кресле, но потом приподнял голову, наклонился, и в сочном его баритоне, который всегда так нравился Котельникову, послышалось легкое беспокойство:
— Что это у тебя, милый, видок... или ничего? Расстроился, что не уехал? Н-ну, ну!.. Не сегодня, так завтра, не беда!
И такая дружеская забота слышалась в его мягко рокочущем голосе, что надо было свиньею быть, чтобы на эту заботу не откликнуться.
Котельников сделал отчаянную попытку повеселеть, попытка удалась, и он словно позабыл обо всем — и тогда, когда с чистым полотенцем стоял в ванной, где Смирнов долго, как у себя в операционной, мыл руки, и когда втроем с Викой они сидели потом в зале за столом, пили крепкий ее, хорошо заваренный чай с домашним пирогом и с вареньем.
Лишь после того как хирург ушел, Котельников почувствовал вдруг такую пустоту и такую усталость,которых не ощущал он уже давно. Сунув руки в карманы брюк, стоял у темного окна, бездумно пока глядел на потухающие окна противоположного дома. Сзади подошла Вика, обняла, прижалась грудью.
— Вы сегодня — с горячо любимой женой? Или прикажете постелить на диване?
Ясно, что накануне отъезда он должен побыть с Викою, это разумелось как бы само собой, но его захлестнула вдруг такая горькая обида, что справиться с собой он не смог, даже не сказал ничего, только повел головой на диван: здесь, мол, постели.
Участливо дохнула в ухо:
— Плохо тебе?
— Так что-то... не поймешь.
— Может быть, отложить эту поездку? Никто не гонит...
Он молча покачал головой.
Это была первая ночь, которую Котельников пролежал без сна, думал, и к утру, когда ему надо было уезжать, размышления его приобрели такую стройность, словно они не возникли только что, а были выношены годами... Как будто на пустом месте за одну недлинную, уже весеннюю ночь выросла вокруг, заключила его, взяла в плен особой прочности крепость, гладкие и глухие стены которой он месяцами потом не мог ни обойти, ни разрушить...
Странная штука: причиной его мучений стали эти два человека, ближе которых во всем белом свете у него сейчас не было, может быть, никого — Вика и Смирнов.
С Викой у них до этого всегда было хорошо: сперва, еще в студенчестве, не то чтобы смотреть на других — они и себя не помнили от любви, потом юношеский этот святой пыл счастливо сменился ровным супружеством, и за детьми, без которых они оба себя не мыслили, за отнимавшей столько сил у обоих работою они просто не замечали многих одолевавших другие семьи сложностей. Измена, ложь или даже вранье по пустякам — все это было словно не для них, ощущавших друг в друге и глубокую искренность, и готовность жертвовать только своим ради их общего, и всякое отсутствие мелочности. О шумных скандалах с бросанием посуды они не имели понятия, и обе недавние ссоры произошли у них, пожалуй, из-за пустяка... Или с них, может, все и началось?
Вика любила, чтобы в доме у них все блестело, но времени у нее часто было в обрез, и Котельников иной раз там или здесь в дальнем закоулке вдруг обнаруживал до лучших времен, до генеральной уборки припрятанный мусор. Ему никогда это не нравилось, сам он как раз любил вылизывать по углам, это была его страсть, в управлении хорошо об этом знали, и, когда начальник участка Мизгилев подсунул ему машзал с идеально сделанной мелочевкой, Котельников каким-то чутьем угадал: хочет надуть, потому что не сделал чего-то главного. И он, конечно, нашел что, — с Мизгилевым они тогда сцепились, и после тот опять стал безбожно оставлять за собой те самые так раздражавшие Котельникова «хвосты».
Он понимал: эта неряшливость Мизгилева была не от хорошей жизни. Попробуй-ка сократи втрое сроки монтажа, как потребовали от них на втором конвертерном. И все-таки даже в самую запарку Котельников не перестал спрашивать за недоделки — эта их ссора с Викой скорее всего и была отголоском замотанной, напряженной до предела жизни в те, пусковые дни...
Как-то, уходя из дома рано утром, он случайно задел носком сапога край влажной тряпки, которую она обычно стелила у порога, и под нею опять увидел бумажки и стружки от разноцветных карандашей, и даже шкурку от колбасы, — эта шкурка почему-то больше всего остального возмутила Котельникова.
