понять.
— Сомневаюсь! — качнул головой Котельников и опять себе удивился: очень бодренькая, должно быть, вышла у него улыбка.
— Если сомневаешься, другая статья, — не торопясь рассуждал Глеб. — Тогда жестокая конспирация. Подполье. А если и тебя самого, может быть, смущает простота, с которой я тебе это говорю, тогда пойми: эта твоя девчонка... или одна, или две, сколько их там будет, они не имеют к Вике никакого отношения. Ты ведь не собираешься ей изменять?
— В смысле?
— Уйти к другой... оставить ее с ребятишками.
— Д-да нет вроде.
— И славно. А остальное — вопросы мужского здоровья, в которых она, как не чужой тебе человек, тоже должна быть заинтересована. Знай, что это полезно для вас обоих, и пусть это служит тебе оправданием в собственных глазах.
— Индульгенция.
— Да, если хочешь.
«К чему был весь этот разговор? — как и в тот вечер, думал опять Котельников. — Или и в самом деле подозревающий о чем-то Глеб хочет примирить его с тем, как оно все это в жизни устроено? Или, чувствующий невольную вину, хочет, чтобы он, Котельников, не остался бы без своей доли украденной этой любви? Все мы одним миром мазаны, мол, — вот видишь!..»
А может быть, он, искренний друг Котельникова, и больше него проживший, и столько успевший повидать, просто делится опытом, просто говорит о том, что сам понял, о чем сам только недавно узнал?
«Всемирная организация здоровья все-таки!» — сам себе в темноте грустно улыбнулся Котельников.
Тот их вечерний разговор за чаем, пожалуй, подлил масла в огонь, и несколько дней потом Котельникова опять одолевали мучительные раздумья. А что, если и Вика рассуждает точно так же: эти самые дела с кем-то другим не имеют, мол, к Котельникову никакого отношения... Ведь не собирается же она ему действительно изменять? В том смысле, который вкладывал в свои слова Глеб Смирнов.
Виктория и всегда следила за собой тщательно, но до сих пор Котельников как-то не придавал этому значения. Может быть, дело было в другом — раньше он ведь только ночевал дома, почти всегда торопился, у него просто не хватало времени что-либо особенно замечать. К той поре, когда приезжал он, вконец уставший, со стройки, Вика, уложившая детишек, уже успевала с книжкою в руке или у телевизора посидеть с какой-нибудь там медовою или молочного маской на лице, а утром, когда они оттесняя один другого, заглядывали в зеркало, каждый из них торопливо глядел только на себя... Теперь же вся эта мощная индустрия женской красоты обрушилась на Котельникова во всем ее удивительном разнообразии, и он, сидевший дома и вечер, и утро, с невольною грустью думал, что видит, в общем-то, только сам процесс преображения Вики... Процесс этот длится до той последней минуты, когда она уже стоит у порога, а там ее, уже совершенно иную, видит не Котельников, остающийся дома в продранных на коленях спортивных брюках да в стоптанных шлепанцах, — видит кто-то другой...
Возвращаясь к разговору со Смирновым, он подумал: хорошо, а если, предположим, возьмет он, да и махнет на все рукой, да и заведет себе действительно зазнобу?.. Гаранин, которому в этом смысле, кажется, не очень везет, иногда под настроение, приняв молодецкую позу и подкручивая несуществующий ус, изречет: куда, мол, нам, гусарам, завлекать — нам бы только отбиться! Так вот, предположим, перестанет Котельников отбиваться... Не начнется ли тогда у них с Викой та самая банальная история: она — в одну сторону, он — в другую. Сколько его друзей или хороших знакомых давно уже так и живут: потихоньку прощают женам, потому что жены прощают им.
Заранее зная, что не в том он сейчас состоянье души, чтобы за кем-то волочиться, Котельников, тем не менее помня разговор свой со Смирновым, чаще теперь посматривал и на сверстниц на своих, и больше, разумеется, на девчат гораздо моложе, — посматривал, как бы спрашивая себя: а мог бы ты, в самом деле, с кем-то из них утешиться?
Однажды, когда он был в городе и, покончив с делами, уже неторопливо шел по проспекту Металлургов, в толпе, которая вывалила из набитого трамвая, Котельников увидел молодую женщину... На секунду приостановившись, чтобы дать кому-то дорогу, она медленным и плавным жестом поправила пышные волосы и одновременно словно стряхнула с себя что-то, мешавшее ей там, в тесноте трамвая.
Котельников увидел с особенным каким-то достоинством слегка приподнятый подбородок, увидел шею и край щеки, потом она отвернулась совсем, пошла по улице, и в свободной ее, не без гордости осанке, в четкой, словно подчеркивающей красоту классических ног походке было тоже столько достоинства, что Котельников на миг перестал дышать, невольно вытягивая шею и вглядываясь...
Бывает, мелькнет в толпе женское лицо, только на миг остановятся на тебе задумчивые глаза, однако ты каким-то чутьем поймешь: та женщина, с какою ты был бы счастлив, та самая, увидев которую впервые, ты можешь, однако, поклясться, что знаешь ее всю жизнь, и всю жизнь любишь, и ждешь.
Но тронулись поезда, разминулись автобусы, захлопнулись двери...
И ты, раздумывавший на какую-то секунду дольше, чем надо бы, не увидишь ее, — может быть, и в самом деле единственную на свете — больше нигде и никогда.
Прибавивший шагу, обогнавший и одного и другого Котельников судорожно решал, что бы ему такое сказать, когда он догонит женщину. Об остальном он сейчас раздумывал меньше всего. Это была женщина, за которой он пошел бы на край света, и обо всем другом сейчас он просто забыл.
Сердце у него стучало, под кожею на висках что-то словно приподнялось, и он ощутил в себе шумящий ток тугой и горячей крови. Прочищая горло, и раз и другой он глухо кашлянул, прибавил шагу еще и тут, когда женщина мельком посмотрела направо, увидел ее лицо...
Вика была.
Сперва он приостановился, и за этот миг, пока он широко открытыми глазами смотрел ей вслед, у него не только странно дрогнули ноги, но и что-то случилось с горлом.
— Девушка! — позвал он громко, как бы желая теперь превратить все в шутку. — Вас можно?
И не узнал своего голоса.
Вика тоже не узнала — она только выше приподняла голову, и походка ее сделалась еще независимей... Будет она, действительно, оглядываться. Много чести!
Сейчас, глядя в темный потолок, он снова припомнил, как пораженный стоял тогда посреди улицы, и ему опять стало и чуть стыдно, и стало радостно. Причем тут, в самом деле, всемирная организация здоровья и все другие комитеты ООН, если он горячо любил только эту женщину, только Вику? Свою жену.
Но разве это значит, что он и дальше будет терпеть обман? Вика, Вика!..
А Глеб? Раньше Котельникову казалось, Смирнов из тех, для кого неписаные законы дружбы превыше всего остального на белом свете... Или всякий их толкует по-разному? Или когда-то приходит срок, когда, разуверившись во многом, человек снимает с себя и эту последнюю обязанность — не предавать друзей?
Когда Котельников возвращался с юга, из санатория, то в Толмачеве разыскал Петра. Тот обрадовался, пообещал выкроить минуту, чтобы вместе пообедать, они пошли в ресторан, и там за служебным аэрофлотским столиком тот вдруг задумался, надолго затих, грустно потом сказал Котельникову:
— Какая, слушай, беспощадная штука — жизнь! Ну, ты обо всем, что называется, из первых рук... Я ведь тогда, в лагере, ни о чем таком не просил Глеба, на коленях перед ним не ползал. Просто помирал потихоньку. Ни сват и ни брат ему. Незнакомый человек. Только и того, что русский. И он месяц не ел, все мне отдавал... Ты только вдумайся: месяц! А в тот вечер, когда меня провожали в Сталегорске, ты помнишь? Дай мне, говорю, пожалуйста, рубля три. Вдруг придется такси... Мало ли! Он покопался в кошельке, жмет плечами: не могу, говорит, тройки нет — у меня только пятерка...
Котельников, уже оставивший тогда их одних, видел, как, что-то говоря, наклонился с подножки Петр, как порылся в карманах Смирнов, как потом, когда поезд уже тронулся, один протягивал из вагона ладонь, а другой, торопясь по перрону следом, все только разводил руками...
— Так и не дал?
Щуплый, седенький Петр сгорбился над столом, стал, кажется, еще меньше:
