— Товарищи, вы же мне мешаете работать! У нас в экспедиции...
— Это мы ему мешаем, на своей-то земле!
— Вот гад, по-русски чешет!..
А Бурсаков сказал в конторе:
— По-моему, ты испытываешь мое терпение, а?
А что я мог сделать? Мне не везло, как никому.
Других наших лаборантов уже начали узнавать, по-дружески справлялись, не видать ли где-нибудь поблизости кого-нибудь подозрительного, иных, кто посолидней, расспрашивали уже о работе, о здоровье, о письмах из дому, поили квасом из фляжек или туесков, а меня никто не хотел принимать за своего, меня каждый раз упорно снимали с профиля и препровождали в деревню.
Сначала я думал, что виной тому синяя, порядком уже выгоревшая рубаха с погончиками на латунных пуговках и с желтой эмблемой Союза свободной немецкой молодежи на рукаве — мы, пришедшие в университет в традиционных вельветках на «молнии», с удовольствием потом носили такие рубахи: они были для нас как бы знаком не только нашего студенческого, но и интернационального братства.
Легко представить сцену: по лесу осторожно пробирается группа добровольных охотников за шпионами, и видят: перед какой-то черной штуковиной на треноге — ну, точно, передатчик! — замер нездешний человек в наушниках, вертит черные ручки — ну ясно, что-то передает!..
С великим сожалением свернул я однажды вечером и положил в рюкзак такую рубаху...
Однако ничего не изменилось ни после этого, ни после того, как я, повздыхав, расстался с темными очками и с гордостью моей — кепочкой из черного бархата с крученым синим шнурком и лакированным козыречком — такие носят шахтеры в Силезии — с кепочкой, которую подарил мне поляк Здишек, тоже мой однокурсник.
Потом-то уже я понял, что есть у меня такая черта — привлекать внимание. Если на остановке толпа, то, давно ли не было автобуса, спросят обязательно у меня, я, а не кто другой, должен объяснять на улице, как пройти куда или проехать и что здесь происходит, если что-то такое произошло, должен объяснять тоже я и дать недостающие пятьдесят копеек на билет небритому человеку, который отсидел двадцать лет и которого ждут не дождутся дома малые, понимаете, дети — опять я...
Может быть, дело было именно в этом, может быть, в чем-то другом, до чего я так тогда и не додумался, но сперва меня забирали чаще, чем других, а потом и вообще стали забирать только меня одного.
Не знаю уж, по какому принципу формировались маленькие добровольческие отряды, может быть, каждый день заново, но только иногда среди тех, кто окружал тебя в очередной раз, попадались уже знакомые, и ты обращался к ним с надеждой, что они выручат, что они-то все сейчас объяснят. Но знакомые эти почему-то всегда отмалчивались, а когда ты сам начинал взывать к ним, глухо говорили: «Я, мол, что?.. Я-то, может быть, и знаю, да остальные как?»
И опять складывай прибор, взваливай его на плечо...
Раза три или четыре забирали меня в присутствии того дедка, который вместе с другими связывал Юрку Нехорошева, и в том, что этот дедок и в самом деле очень вежливый, я имел случай убедиться, потому что уже на второй раз он ласково так поздоровался, приподняв шляпу, а на третий вел себя и совсем по- дружески, но на вопрос, почему же это опять меня забирают, только пожимал плечами.
Теперь уж я думаю вот что: наверное, им было очень скучно ходить по лесу, так никого и не находя, и они забирали нас, чтобы как-то себя подбодрить — ничего, мол, вот так же поведем, если попадется настоящий, с заграничным клеймом.
А может быть, это была игра, целиком захватившая маленькую, затерянную в лесной глуши деревеньку?.. Просто забавная и чуть странная игра, которая привыкшим к будничному однообразию людям предоставила возможность почувствовать причастность свою к большому и тревожному миру и свою перед ним ответственность?
То с одной, то с другой группой ходил наш Никола, только он обычно отставал, хромал позади и догонял своих новых друзей уже только у сельсоветовского крылечка.
— Если бы вы, Николай Федотыч, согласились опознавать на профиле наших лаборантов, — сказал ему однажды Бурсаков. — Забирают его, а вы: «Наш!» В таком случае я бы решился принять вас на полставки... По совместительству.
— Я и так буду говорить, — согласился Никола. — Я и так...
Однако в тот же день группка, которой командовал он сам, привела с поля Юрку Нехорошева, который громко кричал по дороге, что он поквитается с Николой, выдернув ему и вторую ногу, а наутро такая же, что и Нехорошева, участь постигла и меня.
— Ну ты чего, Коля? — пытался заговорить я с ним по дороге. — Ты ж меня знаешь, слава богу, третий сезон...
— А мне что знакомый шпион, что незнакомый — нет разницы, — бормотал Никола. — Нет разницы — я поважать не люблю!
— Да ты чего, Коль?..
— Ладно, ладно, иди, — ворчал бывший наш повар. Но, проявляя великодушие, предлагал: — Хошь, прибор понесу, а? Понесу, а?
— А вдруг он заминированный? — засомневался кто-то из деревенских.
— Афиметр-то? — удивился Никола. — Да ну! Кто бы его, к чертям, минировал? Кому он нужен?
На этот раз Бурсаков смотрел уже как будто бы сквозь меня. Запас юмора у него, видно, уже истощился, и голос был усталый и мирный, когда он, вздохнув, произнес:
— Ты знаешь, о чем я думаю?
Я вежливо осведомился:
— О чем?
— По какой бы статье тебя уволить, чтоб тихонечко... Как-то так — чтобы по душам...
После этого я решил, что стану работать на профиле в неурочное время: например поздней ночью.
Знаете ли вы эти северные белые ночи?
День, день и день... Потом неземные, почти мгновенные полусумерки, таинственная тишина над бескрайними лесами, доходящая в эти часы до такой пронзительности, что неизвестно отчего забьется вдруг сердце, и потом серая темь, неслышная, как летучая мышь, и короткая, как волшебное помавание рукой.
Как хороша была и мирно спавшая на холмах, просвеченная белым наша деревенька, и замершая рябь озера внизу, и застывшие над ней светлые облака, и удивительные зоревые краски, бесстыдно красивые глубокой ночью!..
Этой порой ребята наши бросали волейбол и тихонько покуривали перед сном, молча поглядывая на запад.
Этой порой я собирался и шел на профиль.
Не потому, что я боялся — Бурсаков уволит, вовсе нет. На то были у меня свои, как говорится, причины...
Одна из них умещалась в шести словах, отпечатанных телеграфным аппаратом: «Работайте прецизионно Григори надеюсь вас Волостнов».
4
Так вот, пора рассказать о Волостнове.
Познакомились мы с ним в мой первый сезон, на Урале, дня через два после моего приезда.
Накануне вечером старший рабочий Уральской геофизической экспедиции Академии наук Юрий Нехорошев, выпив сэкономленного от протирания приборов спирту, пришел к начальнику Бурсакову и, хватанув о край золотого зуба, произнес яркую речь, из которой следовало, что если он, Нехорошев, еще и завтра пойдет по профилю вместе с Черной Бородой — так за глаза называли шефа, — то обратно в наш лагерь, увы, никто из них не вернется. Шеф Черная Борода на веки вечные останется лежать в трясине со
