говорил шеф.
Мы уходили, а Никола тоскливо смотрел нам вслед, и на лице у него было написано страдание.
Через несколько дней меня перевели в лаборанты, но я так и остался работать в паре с шефом. Теперь мы бегали друг за другом на параллельных профилях.
И тут выяснилось, что мне необходимо научиться свистеть.
Вечером на ящике из-под тушенки сидел я около своей палатки, смотрел в круглое автомобильное зеркальце, которое по приказу шефа принес мне наш главный механик Селезнев, складывал губы так, как учил меня Волостнов, и противно шипел...
Мимо пропылил «газик» — наши поехали на рыбалку, и Юрка Нехорошев по пояс высунулся из кабины и дурным голосом крикнул:
— Вкалывай прецизионно, кентяра!..
Под старой березой посреди лагеря в складном брезентовом кресле сидел с пикетажками на коленях и с карандашом в руке шеф. Иногда он, взглядывая на меня, морщился, потом подходил ко мне и предельно вежливо говорил:
— Это делается так, мой юный друг, — посмотрите-ка еще раз... И прошу вас, будьте внимательны.
Он слегка кривился, полные его губы каким-то образом совершенно исчезали в бороде, и вид у шефа становился совершенно разбойничий. И свистел шеф — ну точно Соловей-разбойник. Борода его при этом стремительным веером бросалась на грудь и приникала к ней, подрагивая каждым своим волоском. А я вздыхал:
— Не получается, Андрей Феофаныч... Может быть, все-таки в два пальца?
И шеф снова наклонялся как бы в задумчивости и опять потом стремительно встряхивал головой:
— Ни в коем разе! Руки у вас постоянно должны быть заняты делом...
— У Нехорошева это здорово получается — свистеть...
— Да, это единственное, что у него выходит действительно здорово, — соглашался шеф. — Я скажу начальнику, чтобы он приказал Нехорошеву с вами заняться.
Поздним вечером наши возвращались с рыбалки...
Лаборанты — почти все они были из МИФИ — остановились у моей палатки, длинный Женька Ялунин подвигал своими моржовыми усами, спросил:
— Мы забыли, какую вы там с шефом разработали систему сигнализации?
Я начал терпеливо объяснять:
— Короткий свист один раз — «Повторить измерение». Два раза — «Идите ко мне». Три — «Следуйте дальше»...
— И все?
— А что еще?
— Мы тут разработали сигнал, без которого в ближайшие дни ты просто не сможешь обойтись...
— Это какой?
— Как там у вас? Два раза — «Ко мне», три — «Идите дальше». Надо еще: четыре — «Идите к такой-то маменьке»...
И все лаборанты заржали одновременно и одинаково радостно. Видно, это была общая шутка, придумали на озере.
Отношения наши с Волостновым стали теперь поводом для насмешек, о них рассказывали анекдоты, однако прогноз Женьки Ялунина в отношении сигнала номер четыре так и не оправдался до конца поля.
Шеф был мною доволен. И я этим гордился.
За день до нашего отъезда мне пришлось выполнить одно довольно трудное поручение шефа.
Накануне несколько дней подряд шли дожди. Мы отсиживались по палаткам, но у нас, у лаборантов и рабочих, оставалась еще одна нескучная работенка — убрать самую большую петлю.
А настроение было уже чемоданное, везде уже потихоньку праздновали окончание сезона.
Как только дождь прекратился, Бурсаков отправил нас на профили, но то, что мы там увидели, отбило у нас всякую охоту к премиальным. Петля эта в нескольких местах пересекала пашню, а перед этим здесь прошел трактор с бороной, прошел несколько раз, и длиннющий кабель был теперь настолько перепутан и стянут такими узлами, что растащить его и смотать в бухты не оставалось вообще никакой надежды...
Ребята наши отказались распутывать, а пришедший на профиль Бурсаков долго стоял, хмуро поглядывая на нас, потом велел позвать главного инженера и кладовщика. Кабель решили списать.
Не знаю, как уж оно так получилось, — вероятно, шеф был против этого, а Бурсаков спросил: «А кто же, мол, извините, будет работать?» — не знаю как, только вечером в палатку ко мне забрался шеф и, глядя на меня в упор детски голубыми своими глазами, увеличенными выпуклыми линзами очков, тоненько попросил:
— Не могли бы вы в порядке любезности... распутать этот кабель?.. Э-э... леший его побери!
Рано утром я вышел на профиль.
Не буду рассказывать, как мне в тот день работалось: не знаю, как бы я обошелся с врагом, но другу, я и правда такого не пожелаю...
В лагерь я вернулся весь перемазанный, еле тащил сапоги с пудами грязи, ноги мои подрагивали, и тяжело было нести свинцовые руки, и болью сводило поясницу.
— В порядке любезности, Григори, пройдите за мной, — сказал, увидев меня, шеф.
В крошечном магазинчике, где я несколько дней назад купил чудом каким-то попавшие сюда американские солдатские ботинки — те еще, от ленд-лиза, — он попросил четвертинку водки и двести граммов глазированных пряников.
Пятьдесят граммов налил шеф себе и граненый стакан — мне.
— Ваше здоровье! — торжественно сказал шеф.
Кинул бороду, выпивая залпом, зажмурился, потом открыл глаза и придвинулся ко мне поближе, внимательно наблюдая, как выпиваю я, — сейчас он тоже был похож на экспериментатора, и мне, ей-богу, показалось очень странным, что в руках у шефа на этот раз не было секундомера.
— Ты где это уже успел? — спросил меня Бурсаков, увидев потом у входа в брезентовую нашу столовую, где Никола в белоснежной курточке уже расхаживал около накрытых для прощального ужина столов.
Я ответил не без гордости, что меня угостил шеф, и Бурсаков полез в карман за записной книжкой.
— Ты дай-ка мне свой адресок, дай-ка... По-моему, он мне пригодится, — говорил, хмурясь, но в глазах у него плясали чертики. — А ты не откажешься потом?
— От чего?
— Не откажешься подтвердить, что шеф поставил тебе четвертинку и... сам тоже выпил? Не откажешься, когда я приведу тебя в лабораторию? Иначе там никто не поверит!..
Бурсакову было смешно, он тоже, видимо, где-то уже успел; он кликнул нашего главного и стал рассказывать ему, что вот-де, мол, произошло небывалое, и тот тоже рассмеялся и начал мне что-то говорить, но я ничего этого не слышал...
В ушах у меня тихой музыкой плавал мальчишеский голос нашего шефа:
— Трудолюбие ваше делает вас одним из самых необходимейших участников нашего отряда... Вы знаете, мой юный друг, что впереди у нас Международный геофизический год? Не могли бы вы в порядке любезности согласиться стать моим попутчиком в Канаде?
5
Шеф, заложив руки за спину, прошелся из угла в угол по просторному классу деревенской школы, служившему теперь Бурсакову кабинетом, потом, стоя к нам спиной, приподнял и опустил плечи, резко повернулся и потряс головой так энергично, что жесткая борода его тихонько заскребла, зашуршала по накрахмаленной рубахе.
— Н-ничего не понимаю! — звонко и тоненько сказал шеф. Достал из маленького карманчика серебряную луковицу и щелкнул крышкой. — Мы говорим уже восемь минут и сорок... гм-гм, пусть ровно пятьдесят секунд, а я так ничего и не понимаю!
