самим, и надо сказать, что в этом деле многие из них высот достигли прямо-таки небычайных...
Знаете ли вы, например, что такое для здешних теток дать телеграмму?
Вроде бы ничего сложного: написал, что надо, сунул в окошко, протянул потом деньги, положил в карман квитанцию — все дела. Однако наша Анастасия Мефодьевна или Матрена Панкратьевна превратит это для себя в сплошной поток тревог и волнений.
Сначала, чтобы заполнить бланк, она зазовет к себе во двор какого-нибудь босоногого сорванца. Потом девочку-тихоню, которая — счастливый случай! — подвернется ей под руку, попросит проверить, не напутал ли чего сорванец, который, как всегда, конечно же, спешил обтрясти яблоки в чужом саду. Но и это еще не все. Отдав бланк телеграфистке, Анастасия Мефодьевна попросит виновато и ласково:
— Ой, да вы прочитайте вслух, чи правильно там написано, а то одних людей попросила, а они спешили.
Потом она будет провожать бланк недоверчивым взглядом и в конце спросит:
— Ну а она сегодня уйдет чи нет?
Все это будет происходить ранним утром, и телеграфистка, естественно, удивится: почему бы телеграмме, и в самом деле, лежать до завтра?
Анастасия Мефодьевна, прикинувшись растроганною, поблагодарит, однако, спустившись с крыльца почты и увидев, что навстречу ей идет адвокат Барадаев, сведущий во всех делах человек и, конечно, станичный дока, остановится в глубокой задумчивости и, поймав на себе взгляд адвоката, как бы невольно скажет:
— Да вот стою, думаю... Телеграмму ударила — чи она сегодня уйдет?
Адвокат Барадаев целую речь скажет по поводу бесперебойной работы почты. Но поздним вечером, когда уже сменится телеграфистка, работавшая с утра, уставшая от собственного беспокойства Анастасия Мефодьевна снова потихоньку доберется до почты, заглянет в узенькое окошко, виновато спросит:
— Сегодня телеграмму дочке отбила, дак не откажите, пожалуйста, — чи ушла?
И, уже засыпая, Анастасия Мефодьевна почувствует вдруг замирание сердца и со страхом подумает: а ясно ли телеграмма составлена? Правильно ли все поймет ее дочка, когда прочтет: «Люба сообщи почем яблоки а то вышлю».
Странный-престранный мир тихой нашей станицы! Мир удивительных слухов и доверчивого неведения, мир безалаберного крика и смиренной тишины!
Иногда я вдруг думаю об этом, когда друзья мои рассуждают о тибетских монастырях или о личности Иисуса, спорят то о происхождении Баальбекской террасы, то о загадке Содома и Гоморры... А воображение этих теток из нашей станицы все будоражит другое: дошла ли телеграмма? Положить в посылку яичек или лучше пятерку послать, да и пусть там купит сама три десятка в Челябинске и Салехарде. А думают ли они, зачем каждый из нас является в этот мир? Что оставит в нем после себя?..
Мы не то чтобы стыдились родства с нашей станицей, просто мы считали хорошим тоном над этим родством посмеиваться. Такие, мол, башковитые ребятишки, ты посмотри, и откуда бы вы думали — из этой дыры!..
А что? Кому нынче не известно, что гении рождаются в провинции?
4
Из Красноярска приехал Юрка Кудасов, наш землепроходец, и мы решили сходить в горы. Сколотили небольшую компанию, наскоро собрались — и в путь. Неделю шли до перевала и неделю потом валялись на черноморской гальке.
Добрались до дому, а тут нашего полку заметно прибыло, и жизнь у нас пошла веселей.
Лето подходило к концу, и к радости от встречи с теми ребятами, которых ты давно не видал, примешивалось уже ощущение близкого расставания со станицей, и сердце начинало потихоньку щемить, когда тебе вспоминались вдруг и шум поезда в метро, и сумрачная прохлада коридоров в нашем общежитии на Ленинских горах, и сонная тишина читалки...
Пока нас не было, в станице произошло печальное событие: умер от сердечного приступа Андрей Тимофеевич Конов. Конечно, нам с Жорой надо было бы сходить в редакцию, посидеть там с полчасика, погоревать, посочувствовать, но сразу мы как-то не собрались, а потом время, когда это надо было сделать непременно, как будто уже ушло, идти было поздно, и вроде можно было уже и совсем не ходить. Ко всему это настроение последних дней дома — и возбужденное, и одновременно ленивое: ты будто жалеешь себя почему-то, и оттого сам себе многое прощаешь.
В день отъезда к нам пришел Максим Савельевич Прямокосов. Мама приглашала его в дом, но он отказался наотрез, сел на низенькой скамеечке в палисаднике.
Было жарко. Максим Савельевич то и дело вытирал пот на лице, и тогда маленькая его головка совсем не видна была из-за громадной ручищи. Чувствовал он себя почему-то неловко, то и дело принимался покашливать, потом вздохнул глубоко и прерывисто, сказал тихо:
— Ты правильно пойми, дорогой друг... вот. Стефан Людвигович говорит: «Его смерть — это нам всем... как завещание». А он меня на работу брал... советом всегда... Ты там близко, отнеси или в «Рабоче- крестьянский корреспондент», или... выше куда. Только сам посмотри сначала. Очерк о нашем редакторе, статья...
Он протянул мне незаклеенный редакционный конверт и тут же встал, начал прощаться.
— Ты там сам поправь, если что не так... Не для меня, ладно?
Голос у Максима Савельевича дрогнул, он снова стал вытирать лицо, потом как-то странно — как дети, готовые заплакать, — махнул рукой и пошел от калитки, горбясь.
Я повертел конверт, ничего в общем-то не понимая толком, потом сунул его в задний карман брюк и быстро пошел в дом. Там, я знал, решался в это время очень немаловажный для меня вопрос: сколько давать мне до ближайшей стипендии и стоит ли костюм купить сейчас или же зимою, чтобы я не успел сносить его к защите диплома.
Потом нас с Жорой посадили на пищепромовский грузовик, который должен был довезти нас прямо до вокзала, чтобы с автостанции не пришлось нам через весь город тащиться с чемоданами, корзинками да авоськами.
Снова по обе стороны от дороги, как берега, потянулись невысокие наши горы, потом они стали расступаться все шире, оставляя на подступах к себе невысокие курганы да пологие холмы. Потускневшие, потерявшие летний свой цвет поля были прозрачны и пусты, и хоть там, кажется, все еще лежала жаркая истома, ветер, прилетавший из степи, был уже легок и тоже как будто пуст. Только над пыльной дорогой, по которой шли и шли грузовики, все еще висел густой и теплый запах пшеницы.
До Армавира доехали мы хорошо, на поезд тоже сели удачно, и к концу вторых суток были уже в Москве.
В крохотной моей комнате на Ленинских горах я поставил в уголок чемодан, и корзинку, и пузатую авоську с красными яблоками и сел на диван, отдыхая и обводя взглядом и окно, за которым виднелся кусочек неба над крышею противоположного крыла, и книжный шкаф, и прохладную стену из зеленоватого пластика.
Внизу, у проходной в нашу зону, мы с Жорой встретили суданца Абдуллу со второго курса; он разулыбался, показывая все свои сахарные зубы и, хоть мы не хотели ему давать, отобрал у нас обе корзины, понес, пытаясь нам что-то объяснить на смешанном своем англо-русском, но мы так ничего и не поняли, потому что торопились с этими корзинами да авоськами, и до меня дошло только сейчас: кивая на наши корзины, Абдулла говорил, что у себя на родине он жил тоже в деревне.
Мне вдруг вспомнилась станица и подумалось о том, что еще одно лето осталось позади, и неизвестно отчего сделалось грустно.
Я снял туфли, давая гудящим ногам отдых, расстегнул на груди рубаху и еще посидел так, приходя в себя и после дальней дороги, и после суеты на вокзале, потом полез в задний карман брюк и достал конверт, который дал мне Максим Савельевич.
Почему-то мне захотелось именно сейчас прочитать статью Максима Савельевича, не знаю, может
