Архивы сохранили эти распространявшиеся Главлитом списки «врагов народа», сотни и тысячи наименований книг, брошюр и иных печатных источников, содержащих хотя бы краткие сведения об этих теперешних «врагах»… Имена и тем паче дела этих людей старательно стирались из истории. Незначительная часть таких тотально уничтожавшихся печатных источников сохранилась в фондах спецхранения некоторых библиотек. Естественно, доступ к ним был жестко ограничен.
Другой подобной акции по сокрытию правды история, наверное, не знает. Уничтожение книг в «самой свободной и счастливой стране мира» в 30–е годы озарено кровавыми отблесками костров из книг, разожженных фашистами и полыхавших в то же самое время в Европе. Разница лишь в том, что если веселые «наци» под звуки маршей тащили на костер книги, написанные чуждыми им писателями и философами, экономистами и историками, отнюдь не принадлежавшими к кругу национал–социалистов, то в Советском Союзе «республик свободных» «огню» предавались печатные источники, авторами которых были
В моем собственном окружении, в той самой службе КГБ, которая была детищем Бокия и которую он возглавлял 17 лет, о нем почти никто ничего не знал. Собственно, несколько человек мне говорили, что слышали это имя от прежде работавших сотрудников, но ничего толком не знали. Естественно, атмосфера в нашем ведомстве была такова, что ни у кого и в мыслях не было попытаться узнать правду. Чекисты старшего поколения, кого я еще успела застать, прекрасно владели всеми правилами игры, свято чтили традиции своего ведомства, сохранившиеся еще со сталинских времен.
В поисках материалов о Бокии я работала в партийных, исторических, специальных архивах Москвы, Ленинграда, Ташкента. Тогда же познакомилась с уголовным делом Бокия. Собирала материалы по крупицам, важна была каждая мелочь. Мне хотелось восстановить как можно полнее облик Бокия.
Я разыскала родственников Г. И. Бокия. Алла Глебовна Бокий, младшая дочь Глеба Ивановича, хотя и родилась в год его гибели и не могла помнить отца, рассказала мне кое–что со слов своей матери Елены Ивановны Доброхотовой, второй жены Бокия. Тогда же я познакомилась с зятем Бокия — бывшим мужем его второй дочери Оксаны — писателем Львом Эммануиловичем Разгоном, который в 30–е годы работал в Спецотделе ОГПУ, где был комсомольским вожаком и даже участвовал в комиссиях по чистке. Известно, что в те годы было проведено несколько чисток партийных рядов. Члены комиссий проверяли преданность и благонадежность членов партии и давали заключение оставлять их в партии или исключать со всеми вытекающими последствиями.
Разгон знал и помнил многих сотрудников, рассказывал об их работе, об атмосфере, царившей в отделе. Рассказывал о лагере, в котором сидел, о гибели своей первой жены Оксаны Бокий, страдавшей диабетом и оказавшейся в заключении без медицинской помощи, об их маленькой дочери Наташе.
Совершенно особенными были мои встречи с племянником Глеба Ивановича, сыном его старшего брата Бориса, Георгием Борисовичем Бокием — крупным ученым, членом–корреспондентом Академии наук, сотрудником ФИАН. После смерти отца в 1927 г. Георгий Борисович, в то время семнадцатилетний юноша, очень сблизился с Глебом Ивановичем, подолгу жил у него. Конечно, он многое знал и многое помнил. Но кроме его рассказов из наших встреч я вынесла еще одно: смогла представить себе облик Глеба Бокия. Дело в том, что Глеб, Борис и Георгий Борисович были очень похожи. Разговаривая с Георгием Борисовичем, я постоянно чувствовало это сходство: культура речи, деликатность в общении с людьми, широта интересов моего собеседника приоткрыли передо мной атмосферу семьи Бокиев, мир, в котором вырос и который впитал в себя когда–то Глеб Иванович Бокий.
Меня могут упрекнуть в чрезмерном пристрастии к моему герою. Это верно лишь отчасти. Ведь по мере сбора материала сквозь толщу времени для меня все явственнее проступали черты Глеба Ивановича Бокия — красивого и сильного человека, романтика и бесстрашного борца за свободу и демократию.
Шло время. Я работала над сбором материалов уже около пяти лет и все чаще стала задумываться над тем, что пора писать книгу. Однако было одно «но»: следовало получить специальное разрешение.
По существующим правилам, выход в открытый мир со своими публикациями или выступлениями сотрудников нашего ведомства, включая ученых, мягко говоря, не приветствовался. В отдельных случаях, когда тема таких публикаций была далека от наших внутренних вопросов, работы разрешалось печатать, но только после тщательной экспертизы их содержания специально создаваемыми комиссиями. Теперь же вопрос встал о публикации книги об одном из руководителей ВЧК—НКВД. За разрешением я отправилась к «главному ученому» нашей службы Владимиру Яковлевичу Козлову.
Выслушав мою эмоциональную речь, он, помолчав, сказал: «А вы знаете, какой это был страшный человек? Про него говорили разное, про какие–то оргии на даче…» — И он вновь пересказал мне покрытую паутиной молву. «Но, Владимир Яковлевич, после ареста Бокия про него специально распускали ложные слухи, не упоминали его имя в книгах, старались уничтожить все воспоминания о нем. Бокия вообще выбросили из истории страны, предварительно облив грязью. И с дачей все было совсем не так, как в распущенных слухах. Ведь столько лет прошло, пора все расставить по местам». Убеждала я начальника долго и наконец он сдался: «Хорошо, но только о жизни Бокия до его службы у нас». Я заверила Козлова, что так и будет. Когда я, счастливая, что получила разрешение, пошла к двери огромного кабинета, он проговорил мне вслед: «А вы знаете, говорили, что Бокий любил женщин!» — «Правда? Действительно, аморальный субъект! Но, знаете, Владимир Яковлевич, думаю, это было не единственное его достоинство!»
Прекрасный криптограф, опытнейший руководитель, замечательный человек, Владимир Яковлевич всегда оставался человеком системы и моей шутки не понял. Или сделал вид, что не понял.
А что касается женщин… В юности, на ежегодных балах, которые давались в Горном институте, на вечерах, проводившихся украинским студенческим землячеством, главой которого многие годы был Глеб Бокий, наверное, не одна из петербургских курсисток заглядывалась на него. Особенно когда Глеб брал гитару в руки и запевал сильным баритоном то задушевные украинские, то веселые студенческие песни.
Любил Глеб свою первую жену Софию Доллер, мать его двух дочерей. Поэтому, вероятно, совсем не простым было для них расставание в 1919 г. после десяти лет совместной жизни. О душевном состоянии Софии Александровны красноречиво говорит ее письмо Горькому, написанное сразу после разрыва с Глебом:
Много лет после развода Глеб Бокий жил один, воспитывал свою старшую дочь Лену. Младшая дочь Оксана осталась с матерью, которая вскоре вышла замуж за ближайшего друга Глеба, его однокашника по Горному институту, крупного советского государственного деятеля Ивана Михайловича Москвина.
Любил Глеб Иванович и свою вторую жену Елену Доброхотову, также работавшую в Спецотделе. Их маленькой дочке Алле было всего несколько месяцев, когда Бокия арестовали.
Из своих товарищей по партии Бокий любил и ценил трех женщин, глубоко перед ними преклонялся: Надежду Константиновну Крупскую, Елену Дмитриевну Стасову и Нину Августовну Подвойскую. Много было вместе сделано и пережито.
Яркой чертой личности Глеба Бокия была его способность увлекаться чем–то новым, пытаться познать или найти что–то неизведанное. Так, еще в юности он увлекся идеей найти сокрытый где–то трон Чингисхана. И всерьез этим занимался во время поездки на реку Чу в составе экспедиции генерала Джунковского и работы десятником на строительстве «кругобайкальской», как тогда говорили, магистрали. У него был огромный интерес к идеям Блаватской и Рериха, искавших загадочную страну Шамбалу. Когда Елена Ивановна Рерих приезжала в середине 20–х годов в Москву с посланием «от махатм из страны Шамбалы», Бокий встречался и говорил с ней. Отсюда интерес Бокия к масонам. Он считал, что масоны бывают разные: современные, с деятельностью которых надо бороться, и масоны древние. Еще в начале 20–х годов Бокий, заинтересовавшись легендой о стране Шамбале, рассказал о ней друзьям. Он говорил об
