представительниц прекрасного пола, с которыми бы он проделывал то же самое ко взаимному удовольствию.
2
Война с финнами продолжалась. Морозы в январе ударили страшные, давно таких не было. В госпитали поступали тысячи обмороженных бойцов. А «линия Маннергейма» держалась.
После Нового года Юрия и его сподвижников из 808-го учебного отделения вновь воссоединили в другом общежитии, в доме 16 по той же улице Васильевского Острова.
Опять он слушал поднадоевшие хохмы Пети Грибкова; опять злился, когда Миша Пурник — в который уже раз! — давал всем понять, что лучше Одессы не было, нет и не будет места на земле; опять раздражался на замечания командира отделения по поводу заправки постелей. (Что они, бойцы в казарме? Ведь почти командиры!); опять обижался на всех, кто позволял себе подтрунивать над ним; опять старался как можно меньше бывать в общежитии.
Из-за военного положения у них теперь были круглосуточные дежурства по общежитию, даже выдали оружие — револьвер системы «Наган». Новенькую скрипучую кобуру получили еще раньше, вместе с обмундированием, ремнями и портупеями. Дежурства были редки — Юрию пришлось всего раз, в одну из суббот, но этот день, вернее, вечер, он не забыл.
Его напарником оказался все тот же Володя Микулич — юрин «сексуальный искуситель». И на этот раз ему выпала, пусть косвенно, та же роль: подтолкнуть Юрия на путь греха.
Во второй половине того дня Володя сказал, что исчезнет с дежурства — ладно? — на пару часиков. Если придут с проверкой, найдешь, что доложить: за хлебом, мол, пошел, или в гальюне сидит, желудок расстроен.
Володи не было до самого вечера, но Юрий на него не злился: дежурство дело нетрудное, из разряда той же «туфты», как и многое другое… От кого стеречь? Кому надо нападать на их общежитие? Финнам, что ли? Разве это военный объект? И почему раньше не было дежурств, только уборщица и все?.. А дежурить Юрию нравилось: сиди себе с револьвером на боку возле телефона и читай вволю. А можно прилечь — комната его недалеко, открыл дверь — и валяйся на кровати.
Ближе к вечеру телефон стал звонить чаще, но никаких ЧП, чрезвычайных происшествий, не наблюдалось, никаких приказаний — о применении оружия, о круговой обороне — не поступало. Просто просили к телефону кого-нибудь из живущих в общежитии слушателей и чаще всего — старшего лейтенанта Саркисова. Прямо надоели с этим Саркисовым! И все время один и тот же голос, женский. Кстати, очень приятный. А Саркисова, как на зло, нет целый день. Гуляет, несмотря на казарменное положение. Да и кто его соблюдает? Может, те, кто у себя в квартирах живут?.. Ха-ха…
Опять зазвонил телефон. Ну, если снова Саркисова, он не знаю что сделает!..
— Попросите, пожалуйста, старшего лейтенанта Саркисова.
Тот самый голос.
— Он еще не пришел. Передать что-нибудь?
— Нет, спасибо.
В трубке слышались голоса, пение.
— А у вас там весело, — сказал Юрий.
— Да, целая компания. Поем цыганские песни. Танцуем. Вы любите петь? Приходите.
— Я же адреса не знаю, — находчиво заметил Юрий.
Раздался смех, тоже довольно приятный. Говорившая что-то сказала кому-то, а потом в трубку:
— Так придете? Запишите адрес.
— Я запомню.
— О, какая память! Ну, слушайте. Фонтанка, 116, во дворе, второй подъезд налево… Правда, придете?
И в этот момент на Юрия пахнуло водочным запахом — вошел Володька Микулич. Все в порядке: подсмена есть, почему не пойти?
— Уже выхожу, — сказал Юрий в трубку.
— До встречи, — многообещающе проговорил приятный женский голос.
Юрий сказал Володе, что теперь он отчалит на неопределенное время — какие-то бабы зовут в гости, почему не пойти?
— Конечно, — подтвердил тот. — Не дрейфь! Поддержи честь Академии. А я тут буду на стреме. Наган возьми на всякий случай.
Юрий и не собирался расставаться с оружием: город весь темный, да и неизвестно, что там за компания — куда его позвали.
Уже было поздно, около девяти, Фонтанка от их общежития — у черта на куличках, но Юрий загорелся: чем-то его манил этот голос в телефоне; надел свою узкую шинель — правый бок, где кобура с наганом, выпирал, как опухоль, натянул дурацкий темного цвета буденовский шлем — он его очень не любил, но другого головного убора на зиму не было, в фуражке в такой мороз не походишь — и отправился.
Если б не снег, белевший на мостовых, идти пришлось бы вообще на ощупь, а так он шел довольно быстро, и даже повезло — поймал какой-то трамвай, доехал до Невского. Но там и потом по Фонтанке снова пешком. Снег под сапогами скрипел так громко, что ничего больше слышно не было — ни трамваев, ни машин. Впрочем, они почти не ездили в эту пору. Ноги у Юрия замерзли, нос тоже; застежка проклятого шлема все время лезла в рот — заиндевелая, влажная; холод пробирал и под шинелью. Но ведь охота пуще неволи, и он шел по пустынной набережной, мыча какие-то мелодии и представляя, как войдет сейчас в ярко освещенную теплую комнату, где будет много женщин — на выбор, почти как во дворце у Борджиа. Или в доме Телье. И ему нальют штрафную и, конечно, не пожалеют закуски.
Вот 112… 114… 116! Может, его обманули и никакого двора тут нет, и квартиры такой нет?.. Арка ведет во двор. Какая длинная и как здесь темно… И опасно, наверное. Надо, чтоб наган поближе… Но расстегивать шинель в такой холод не хотелось… Ага, слева темнеет длинный дом… Первый подъезд, второй… Сюда… Вот она, квартира!
Юрий нажал кнопку звонка. Дверь открыла какая-то расхристанная бабка в халате. Пахнуло запахами кухни.
— Вам кого?
А кого, в самом деле? Не скажешь ведь: тех, кто поют цыганские песни?
Юрий молчал.
Может, дверь и захлопнули бы перед его носом, если бы сзади старухи не появилась другая женщина, как показалось ему, не намного моложе первой, которая сказала:
— Это ко мне.
И Юрий вошел.
— Идите за мной!
Его повели какими-то коммунальными коридорами, и путешествие окончилось в небольшой квадратной комнате, посреди которой стоял стол, освещенный лампой под оранжевым абажуром. У стола сидела еще одна женщина, темноволосая, с резкими правильными чертами лица, но, увы, тоже старая — лет за сорок, не меньше. Если не больше. Кроме нее в комнате никого не было.
— Снимайте шинель, грейтесь, — сказала та, кто привела Юрия. — Сейчас чай подогрею. С вареньем.
— Давайте знакомиться, — сказала темноволосая. — Меня зовут Эльвира Аркадьевна. А это Лариса Ивановна, — она указала на хозяйку комнаты, полную, с непомерно большой головой и гривой волос, уложенных сзади в пучок.
— Юрий, — сказал Юрий, не зная, называть ли себя по отчеству, и решив, что это ни к чему с женщинами, годящимися ему в матери.
Он сел. Разговор пошел светский: о небывалых морозах, о том, когда, наконец, отменят это
