затемнение, о работе транспорта; узнав, что Юрий из Москвы, поспрашивали о столице.
Чай был вкусный, варенье тоже, и печенье неплохое. Но все же, чтоб не думали, будто его легко купить или он совсем лопух, Юрий спросил с тонкой улыбкой:
— А кто же поет цыганские песни?
Лариса Ивановна тоже улыбнулась.
— Ну, тут были до вас гости, — сказала она. — Недавно ушли, не дождались. А потом у нас патефон есть…
После второй чашки Юрий поинтересовался, обращаясь к обеим:
— А старший лейтенант Саркисов ваш родственник?
Женщины засмеялись.
— Как считать, — ответила Лариса Ивановна. — Скорее, хороший знакомый. Познакомились в комиссионном. Он хотел одну вещь продать, а у него не брали. Паспорта ведь у военных нет. Я и сдала на свой. Я секретарем в суде работаю, — добавила она.
— Интересная работа? — вежливо спросил Юрий.
Лариса Ивановна стала с готовностью рассказывать, Эльвира Аркадьевна молча глядела на них обоих огромными черными глазами, а Юрия развезло после мороза от горячего чая, от тихой уютной комнаты, он с трудом держал глаза открытыми и с тоской думал, что вскоре надо вставать, выходить на мороз и переться пешком — теперь уж только пешком — к себе на Васильевский. Хорошо еще, мосты не разведут… Погулял, дубина легковерная! Что теперь ребятам рассказать? Блядун несчастный!..
— Надо по домам, очень поздно.
Эльвира Аркадьевна поднялась.
— Вы проводите Эльвиру? — сказала Лариса Ивановна.
— Конечно.
Этого не хватало! Хороший будет номер, если она живет где-нибудь на Петроградской стороне или, страшно подумать, в Удельной…
— Я живу рядом, в пяти минутах отсюда, — сказала Эльвира Аркадьевна, и Юрий проникся к ней симпатией.
О том, что его, попросту говоря, разыграли, никто не упоминал, стороны как бы пришли к молчаливому соглашению хранить молчание по этому поводу. Ну, пошутили, чего не бывает?..
Эльвира Аркадьевна жила на канале Грибоедова, в большом старом доме (впрочем, новых в ту пору почти не строили). По дороге она рассказала Юрию, что живет вдвоем с сестрой, месяц назад они потеряли маму, та долго болела, отец тоже умер не так давно; сестра учится в консерватории, ей двадцать четыре года, зовут Ара; а сама Эльвира — следователь, работает в колонии под Ленинградом. Она пригласила Юрия заходить, познакомиться с сестрой; телефона у них, правда, нет, но вечерами они дома… И пусть извинит за сегодняшний вечер…
Домой он добрался около трех. За время его отсутствия никаких происшествий не произошло — так по всей форме доложил ему заспанный Микулич. И оба они, заперев все двери и оставив в коридорах свет, легли спать, положив рядом с собой оружие, из которого так ни разу и не выстрелили по врагу.
Кончился первый семестр второго курса, прошли экзамены, которые Юрий одолел на удивление благополучно. На зимние каникулы уехать не разрешили — военное положение, и все остались в Ленинграде. Юрий особенно не огорчался — чувствовал какое-то отупение: от экзаменов, от своей самостоятельной одинокой жизни. Не хотелось в Москве опять суетиться, ходить в гости, болтать. И дома на Бронной места ему, по существу, нет: их там и так четверо в двух заставленных мебелью комнатах; а в квартире шумно, на кухне все время орут, по коридору соседкины дети бегают. Зато здесь будет весь день сидеть в читальне, в Академии, наберет книг, журналов. К вечеру на Невский сходит, в ресторанчик над кинотеатром «Баррикады» — поест, выпьет…
Так он и поступал некоторое время, пока не вспомнил как-то о своем недавнем знакомстве с двумя пожилыми женщинами и что одна из них приглашала в гости, обещала с сестрой познакомить. Имя еще у нее какое-то чудное, у сестры этой — Ара. Кажется, порода попугаев такая есть.
И однажды вечером Юрий отправился на канал Грибоедова, к сестрам. Не без труда нашел их большой дом в глубине двора — в семь вечера тот почему-то выглядел совсем не так, как тогда, во втором часу ночи. Эльвира Аркадьевна вроде бы говорила, что последний этаж? Лестницы были плохо освещены, номеров квартир почти не видно. Он поднялся на шестой, еле разглядел табличку — «кв. 18». Кажется, та самая. Шесть фамилий жильцов на двери — кому звонить? Фамилии ведь не знает. Его любимая цифра — три, и в Москве на Бронной к ним три звонка… Юрий позвонил три раза.
Открыла дверь Эльвира Аркадьевна. Она его сразу узнала: хотя почему не узнать — не так часто, наверное, к ним заходят мальчишки в командирской форме.
— Я недавно с работы, — сказала она. — Ары еще нет. Думаю, скоро придет. Заходите. Попьем чаю.
Насчет «чаю» Юрию сразу не понравилось — он, по правде говоря, рассчитывал на что-нибудь более существенное: ведь не обедал сегодня. Как, впрочем, и во многие другие дни. Зато за счет этого мог позволить себе два раза в неделю поесть в кафе или в ресторане на Невском. Да и чай был весьма скудно обставлен: несколько печений, сахар, дешевые конфеты.
Вообще в двух смежных комнатах царило полное запустение, не чувствовалось руки хозяйки. Может, потому, что их две?
Еще до чая Эльвира Аркадьевна рассказала немного о своей семье. Снова о смерти родителей, о том, как они любили маму, как трудно она умирала, как им сейчас тяжело живется — денег мало, те, что были, ушли на болезнь… У них никого не осталось. Был муж — вон его портрет, на стене (Юрий увидел большую фотографию в рамке: красивый мужчина в военной форме, с тремя ромбами на петлицах); он был комиссаром НКВД… тоже умер… совсем молодым.
В тот вечер Юрий ушел от Эльвиры Аркадьевны, так и не дождавшись ее сестры.
Два раза еще заходил он к ним, но Ары, как нарочно, не было дома. Он уже начал сомневаться, существует ли она вообще в природе. Однако кое-какие признаки говорили о том, что там живет еще кто- то.
В последний раз, чтобы не испытывать муки голода, он принес с собой пакет сосисок, четвертинку водки, плитку шоколада, и они с Эльвирой Аркадьевной неплохо поели. Хлеб и масло у нее нашлись. Как и в прошлые визиты Юрия, она вышла его проводить в переднюю, освещенную тусклой лампочкой.
— До свидания, — начал он, застегивая шинель, — я через несколько дней…
Он замолчал, ему стало не по себе. Эльвира Аркадьевна смотрела на него неподвижными расширенными глазами, губы ее шевелились, они были, он это заметил, когда она приблизилась, очень мокрые.
— Останься… иди ко мне… мальчик…
Он не узнал ее голоса.
Она схватила его за отвороты шинели, притянула к своей полной груди под шерстяной синей кофтой.
— Идем… мальчик… — повторила она чужим голосом.
Ему было неприятно и страшно… Как она не стесняется — вдруг соседи выйдут?
Он отпрянул, сказал, стараясь, чтобы голос звучал, как обычно:
— Я пойду… Поздно уже. Спасибо. До свидания…
Чувствуя затылком тяжелый взгляд, он повернул замок входной двери, вышел и осторожно прикрыл за собой — чтоб не подумала, будто он правда испугался или разозлился и потому хлопает дверью.
По пустынным темным улицам шел он домой и пытался разобраться, что же сейчас произошло. Может, просто припадочная и у нее приступ начинался, а он, вместо того, чтобы помочь, смотался, как дурак. Но в данном случае совесть успокаивалась от мысли, что там хватает соседей: в переднюю выходят две или три двери, а еще коридор налево. Однако вариант с болезнью не казался чересчур убедительным, и тогда получалось, что она хотела от него того же, чего хотел Костя Остен-Сакен от Инги Зайонц. (Юрий недавно перечитал знаменитую книгу Ильфа и Петрова…) Но ведь это же чепуха какая-то!.. Ей уже под сто лет! Ну, не под сто, но сорок-то есть, если не больше… Разве в таком возрасте это еще нужно?..
И тут у него в голове замелькало что-то из читанного: как английские отставные полковники все, как