толкотня, шум… Взгляд его упал на круглую тумбу с афишами… Нет, в театре тоже душно… А, вот… В парке ЦДКА, в летнем театре, «Сильва». Он давно хотел посмотреть эту оперетту. Музыку из нее знал по радио, она ему вся была по нутру. Особенно эта мелодия: «Красотки, красотки, красотки кабаре, вы созданы лишь для наслажденья…» Слова, как всегда, дурацкие, но музыка… Пряная, пикантная… Как запах духов, единственных, которые ему нравились, — «Подарочные». И другие там арии, или дуэты, неплохие: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!..» Или: «Можно часто увлекаться, но один лишь раз любить…» Решено! Предложит ей сходить на «Сильву». А потом — ресторан, а потом… Юрий задумался… В самом деле, что потом? То самое, что полагается всегда и у всех? Но где?.. Он как-то забыл сначала спросить себя: хочет ли он? И захочет ли она? Но сразу подумал: где? (В этом была, и осталась, главная особенность советского человека, представляющего «новую историческую общность людей, объединенных марксистско-ленинской идеологией, коммунистическими идеалами рабочего класса и принципами интернационализма…» Прошу прощения за муторные слова, их придумал не я, но авторы «Советского энциклопедического словаря».)
Поставленный перед самим собой вопрос остался, конечно, без ответа — не идти же на Малую Бронную, где сто соседей и баба-Нёня! А больше некуда. И опять, одновременно с некоторой досадой, он испытал облегчение: не надо суетиться, думать, как ей сказать, захочет ли она, и как у них получится… Впрочем, он уже знал, что вся эта рассудочность у него до первой рюмки. Или до второй…
Спектакль разочаровал. Он второй раз в жизни смотрел оперетту, и в обоих случаях были неприятны крикливые голоса, комедийные сцены, которые редко бывали смешны, претил развязный текст и то, что пожилые люди делали не соответствующие их возрасту телодвижения. (Первый раз он ходил на «Свадьбу в Малиновке» — когда еще учился в школе; у них был шефом Московский театр оперетты, и однажды бесплатно угостили этой «Свадьбой». Из всего спектакля ему запомнился только танец «В ту степь», который лихо отплясывал артист Володин.)
Иза была одета в голубое облегающее платье, которое ей очень шло, от нее слегка пахло «Подарочными» духами. Как будто угадала его вкусы.
Вспомнилось, как целых четыре года назад он сидел вот так же, но только в кинотеатре «Центральный», с Ниной Копыловой… Волосы у нее с Изой очень похожи, и глаза немного… Сидел и старался прижаться к ней, как сейчас к Изе… И было ему так же приятно, и что-то ёкало внутри… Только тогда он был мальчонка, шкет, а теперь солидный мужчина, лейтенант (младший воентехник, но это почти одно и то же), знающий женщин, и уж никто не посмеет, как тогда, гнаться за ним по улице, чтобы стукнуть по скуле (и потом удирать, словно заяц)…
Юрий вспомнил (он и не забывал ни на минуту) о суде чести, который предстоит, и что они могут, наверняка, сделать все, что захотят: лишить звания, выгнать из Академии; даже передать дело в обычный суд (или в военный трибунал?) — ведь он нарушил постановление совета народных комиссаров, которое подписал сам Сталин!.. (Так говорили все, кто выступал на заседании суда.)
Ему сделалось тошно, потянуло встать и уйти, и завернуть в какую-нибудь забегаловку, хлопнуть граненый стакан водки, заесть бутербродом с колбасой, а потом забраться в поезд и уснуть, и проснуться в Ленинграде, снова на этом проклятом суде, и чтобы все уже было позади…
— …Ты чего? — шепотом спросила Иза.
Как она почувствовала, что с ним что-то происходит? Ох, эти женщины!.. Он благодарно придвинулся к ней, головой коснулся волос, щеки — так было лучше видно, что происходит на сцене. (Такую же хитрость он применял тогда в кино… с Ниной…)
А на сцене как раз Сильва и Эдвин пели: «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?..» Красиво пели, и Юрий на время забыл, что он подсудимый.
Из парка с Екатерининской площади (площадь Коммуны) они поехали опять в центр, в кафе «Националь». Иза сразу согласилась и вошла в это считавшееся модным кафе без всякого стеснения, словно бывала тут чуть не каждый день. А Юрий — молодой ресторанный волк, у него, действительно, был уже довольно большой послужной список посещения злачных мест, — все равно каждый раз испытывал стеснение и неприятное чувство зависимости — от швейцара, от официанта, от метрдотеля, даже от дядьки в уборной («гальюн», любил говорить Юрий, обогатившись в Ленинграде морской терминологией), и чувство это проходило только по мере наполнения желудка горячительными напитками.
Очень хотелось есть, но, во-первых, он не знал, хватит ли денег, а во-вторых, поздно уже для обильной еды: около двенадцати ночи. Но торопиться было не нужно — рестораны и кафе работали в те годы до трех утра. Юрий решил шикнуть по мелочам: заказал вместо водки коньяк, папиросы «Казбек» за три пятнадцать (стоимость четвертинки белой), пирожное, фрукты.
Иза нравилась ему все больше. Хотелось довериться ей, почти как Мильке, рассказать обо всем, слушать слова утешения. Он поведал о предстоящем суде, о том, как ему там скучно и нудно, в Ленинграде; так размяк и такое почувствовал доверие, что чуть было не сообщил о своем романе с Арой: хотелось узнать, какого мнения была бы о ней Иза — как существо того же пола, к тому же рассудительная и неплохо, видимо, знающая жизнь. Но все-таки не сделал этого и перевел разговор на литературу. Поговорили о Хемингуэе, об Олдингтоне — Юрий как раз закончил недавно его роман «Все люди — враги», о послевоенном одиночестве человека, и ему казалось, у него много общего с героем; поговорили о современном писателе Германе, две его книги Юрий недавно с интересом прочитал… Иза спросила, кто из поэтов ему больше нравится, он назвал Пушкина, Лермонтова, Некрасова и, помолчав немного, Маяковского. Она сказала: а из современных? Он ответил, что почти никого не читал, кроме Маршака и Чуковского. Да, еще Симонова немного… Светлова, Уткина… А вообще он их больше знает по пародиям Архангельского… Читала? Классные пародии…
Иза сказала, что хорошо знает одного из молодых поэтов, у него талантливые стихи, он уже известен…
— Кто? — спросил Юрий.
Она не ответила на вопрос, но добавила, что он очень красивый — прямо как Байрон: курчавый, только не хромой.
Юрий, которому не слишком приятно было слушать восхваление чужой красоты, едко заметил, что давно уже не видел Байрона живьем, а потому судить трудно. Иза пропустила колкость мимо ушей и еще некоторое время говорила о своем поэте, о том, что они были очень близки, то есть дружили, около двух лет, а недавно расстались насовсем. Последние слова показали Юрию несколько театральными. Из всего сказанного он, несмотря на некоторое опьянение армянским четырехзвездочным, и сложив два и два, тут же сделал вывод, что, значит, у Изы был мужчина и она дает понять, что уже не девушка. Потом он отбросил эту мысль как дурацкую, потом снова вернулся к ней, потом вообще забыл об этом разговоре и стал думать только о том, куда они пойдут, когда кафе закроют, и что будут делать.
Он попросил официанта принести счет, и, пока тот с глубокомысленно-угрожающим видом чиркал что-то за служебным столиком, предложил Изе — а что еще предложить? — прогуляться пешком до ее дома на Якиманке (улица Димитрова). Но Иза ответила, что не стоит — она устала, лучше взять такси и поехать к ней домой, у нее сегодня никого нет, все равно уже сон перебили — начало четвертого, можно попить чая, поболтать до рассвета. Сердце у Юрия (во всем мире принят этот эвфемизм) взыграло. Хотя вообще-то он тоже жутко устал и хотел есть: с наслаждением навернул бы сейчас тарелку супа и котлеты с макаронами!.. Но к черту еду, когда открывается такая перспектива! Впервые в жизни будет в отдельной квартире (что отдельная, он уже знал), наедине с женщиной, и не для каких-то там разговоров, а для настоящего дела… Ух, что он сделает! И, воспользовавшись тем, что Иза вышла в туалет, стал размышлять о том, что же он, в самом деле, сможет сделать и как, но… (Не могу не вспомнить очень старый анекдот об очень старом еврее, который взял уличную девушку, привел в номер и начал раздеваться, бормоча: «Ух, что я сейчас с тобой шделаю! Ты у меня умрушь!» Потом посидел немного, оценил свои возможности и сказал: «Знаешь что? Живи!»
На черной «эмке» («М-1») они подкатили к большому новому дому, каких тогда в Москве было раз-два и обчелся. Квартира у Изы тоже большая, даже не поймешь, сколько комнат, она его провела в свою, сама пошла ставить чайник. В окнах уже светлело, и сейчас он не столько хотел есть, сколько спать. Опять вспомнился близящийся суд — приговор, решение, и подумалось: на кой все эти игры — рестораны, театры, девушки, — если все равно нет на свете никакой справедливости, никакой гарантии, что с тобой в любой момент не сделают все, что им хочется: выгонят, лишат звания, а то и посадят… Многих ведь сажают и не за такие вещи… Он почувствовал, что совсем протрезвел, захотелось выпить еще.
