касательно территориальных перемен в Польше (от автора: так изящно называлось уничтожение целиком этой страны) утратившими силу. Правительство СССР выражает согласие на создание на территории СССР польской армии. (От автора: а куда вы девали ее офицеров, попавших к вам? Отдайте их!.. Увы, слишком поздно…)
31 июля. В течение 30 июля наши войска продолжали вести бои с противником на Новоржевском, Невельском и особенно упорные на Смоленском и Житомирском направлениях.
В театрах Ленинграда. На этих днях с большим успехом в театре им. Пушкина прошла премьера комедии Лопе де Вега «Ночь в Толедо».
Театр Комедии готовит новое антифашистской обозрение М.Зощенко и Е.Шварца.
1 августа. «Вношу в фонд обороны Родины Сталинскую премию в размере 50000 рублей, присужденную мне в текущем году.
2
Многих слушателей Академии, направленных два месяца назад в Москву, начали отзывать обратно в Ленинград. Среди оставленных в Автодорожном управлении Генштаба были Юрий и Саня Крупенников. Последний потом тоже вернулся в лоно Академии, но Юрий с этого момента навсегда оторвался от своей «alma-мачехи», в течение трех лет кормившей его техническими познаниями, кефиром, сосисками и выдававшей неплохую по тем временам стипендию — в четыреста, примерно, рублей.
Начальником отделения, куда прикомандировали Юрия, был военинженер II ранга Павлов, вполне штатский по облику и поведению мужик, простой и добрый, без всяких там военно-командных штучек, на которые Юрий насмотрелся у себя в Академии: «Доложите по форме!», «Можете идти!», «Выполняйте!», «Почему не приветствуете?» и прочих. Так же просто и по-человечески он сказал в эти дни Юрию:
— У тебя, небось, в Ленинграде вещички остались? Мотай за ними, пока возможность есть. Только не задерживайся особенно…
И Юрий поехал в Ленинград. Поезд был непривычно пуст, в вагонах привычная грязь и духота. Зато можно свободно расположиться хоть на нижней, хоть на второй полке — где душа пожелает. Прямо как «фон-барон», как сказала бы Юрина бабушка. Хотя без матраца и постельного белья.
(«Что это он все про постельное белье?! — могут мне возразить с законным возмущением. — В такие дни, когда..» И так далее… А потому что не надо пускать нас за границу — даже в Польшу, даже в составе действующей армии. Наглядишься там на польских или чешских земледельцев, почивающих под пуховыми перинами, на брошенные отступающими немцами блиндажи, где валяются забытые впопыхах рулоны туалетной бумаги — знали вы перед войной, что это такое?.. О простынях и пододеяльниках для офицеров я тут и говорить больше не буду… Наглядишься на все эти «пережитки», и как-то обидно становится… За державу… Конечно, с другой стороны, победили мы и достроили социализм, желтоватой газетой подтираясь и не снимая гимнастерок, а то и полушубка, по несколько месяцев, даже когда жили вовсе не в землянках, — но обида, впрочем, запоздалая, живет все-таки в теле, основательно искусанном вшами и страдающем естественным геморроем…)
Поезд шел медленно, но нигде подолгу не задерживался. Лишь на какой-то станции за Вышним Волочком, примерно на полдороги между Москвой и Ленинградом, вышла приостановка. Зеленый свет никак не давали, за стенками вагона стояло уже солнечное утро, и многие пассажиры высыпали на платформу; некоторые сошли с нее туда, где начиналось поле, засаженное капустой, и, не обращая внимания на негодующие реплики более честного люда, стали выламывать кочаны из их одежек, рассчитывая на даровые щи по прибытии домой.
И тут раздался долгий гудок электровоза. Все посмотрели на светофор — красный. В чем дело?.. Электровоз продолжал гудеть. К этому звуку примешался другой — он шел не от кабины электровоза, а откуда-то сверху, с самого неба. Это был гул самолета.
— Воздушная тревога! — послышались крики.
— Налет!
Кто-то кинулся обратно в вагоны, другие разбежались по полю, бросая спроворенные кочаны, залегая между грядками; кто-то так и остался стоять, где был. Юрий находился среди последних. Несмотря на оторопь, он все же успел решить про себя, что для пули или осколка нет никакой разницы, в кого угодить: в стоящего, лежащего или сидящего.
В тот раз он, на свое счастье, оказался прав: пулеметные очереди из трех низко пролетавших и, казалось, заслонивших все небо «юнкерсов» не задели его. Через минуту стало тихо, по-прежнему мирно и солнечно, как будто ничего не было. Лишь нескольких раненых уводили в помещение станции; среди них Юрию запомнился пожилой железнодорожник с длинными тарас-бульбовскими усами. У него мертво висела раненная рука, лицо выражало не боль, а безмерное удивление.
Поезд тронулся, однако через час с лишним снова остановился просто в чистом поле. И, когда утих шум колес и лязганье буферов, стал опять слышен самолетный гул. Из-под вагона, куда он забрался, Юрий впервые увидел на таком близком расстоянии то, что у нас с восторженным придыханием называли «стальной птицей», про которую пели благозвучный марш «Все выше, и выше, и выше…» (автор музыки Юрий Хайт сидел в это время в концлагере) — и она действительно была впечатляющей — эта искусная груда серого металла, из-под живота которой со стрекотом выскакивали крошечные металлические кусочки, сея, как справедливо пишут в книжках, ужас и смерть.
«Юнкерс» улетел. Короткий гудок электровоза приглашал всех в вагоны. Прошел слух, что ранен при вторичном налете всего один человек — который не вышел из поезда. Размышлявшим на эту тему становилось ясно, что понять, где лучше спрятаться от пуль и осколков, почти невозможно: везде плохо, везде все в руках судьбы. (И надо сказать, что, как и в отношении Евгений Онегина, судьба, в основном, Юрия хранила.)
Ленинград днем был таким же, каким его оставил Юрий: умопомрачительно красивым, просторным, многолюдным. Лишь ночью погружался в полную темноту — как во время Финской войны, но в той темноте вы себя чувствовали спокойно и уверенно, а эта была опасной и тревожной. Как в Москве. Только ближе к ночи здесь не увидеть было людей с подушками, одеялами, иногда с раскладушками, тянущихся к входам в метро, чтобы укрыться под землей от воздушных налетов. Метро в Ленинграде не было. Собственно, и налетов тоже — пока. Первые бомбы упали на город 6-го сентября. Однако с начала июля немецкие войска уже действовали на территории Ленинградской области, постепенно подбираясь к городу Чудово, чтобы перерезать связь с Москвой. Это им удалось в августе, невзирая на то, что главнокомандующим войсками северо-западного направления был тогда (в течение 53-х дней) самый первый маршал Советского Союза, кавалер восьми орденов Ленина, Климент Ворошилов. (О ком пели: «Тогда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет…» Не повел…)
Почему-то в Ленинграде особенно развернулась «антимилицейская» кампания бдительности. В городе ходили упорные слухи, что туда заброшено огромное количество диверсантов-парашютистов в форме сотрудников милиции. И горе было тому милиционеру, кто говорил по-русски с каким-нибудь не таким акцентом — а уж, тем более, прибалтийским. Таких порою толпа забивала до смерти. А в лозунгах, в газетах, по радио продолжали неустанно призывать к бдительности. Впрочем, в призывах не звучало ничего нового — все это были последствия недавних времен борьбы с вредителями и врагами разных мастей; времен чудовищных политических процессов, кинофильмов «Партбилет», «Высокая награда», «Ошибка инженера Кочина»; стихов Долматовского о сверхбдительном пионере Алеше, распознавшем вражеского агента по найденной в дорожной пыли пуговице; времен прославления несчастного отцеубийцы Павлика Морозова и книг погибшего уже об эту пору в советском Гулаге Бруно Ясенского, а также книг Льва Кассиля,
