Мир и война

слушателями. Ни им, ни рассказчику не мешала даже воздушная тревога, объявленная по репродуктору: они не обратили на нее внимания.

Размякнув от водки и чая, Сергей ораторствовал почти без перерыва и останавливался только, чтобы вдохнуть и выдохнуть дым от папиросы или закурить новую.

Сначала он немного повспоминал о своем детстве. Почему вдруг? Возможно, оттого, что увидел над кроватью Милиной матери детские фотографии: Миля в разном возрасте, ее рано умершая сестра.

— …Да, и я был таким, — как бы удивляясь, говорил он. — Вас вон двое, а у нас в семье девятеро, семь выжило. Хорошо жили. Не бедно… Разносолы на столе, дай Бог каждому! Как сейчас помню… Я праздники любил. Вознесение, Троица, Духов день… — Он причмокнул: казалось, ему доставляет особое удовольствие произносить эти давно позабытые слова. — С утра ели капустные да гороховые пироги, творожную обмачку, мясо с картошкой, лапшу самодельную… Папаня Серого запрягал, на базар ехать. За хомутами… После Одоева деревеньки у нас идут — такие, со въездными воротами, забором огороженные в три жерди…

Кадры жизни в его кинематографическом рассказе монтировались вразнобой, но не потому, что монтажер чересчур пьян — просто как вспоминалось.

— …А ворота в ступицы старых колес тележных вставлены, и крутятся в них… Доходит?… Въехали мы в одну такую деревню, там гулянка идет, пыль столбом! Мужик рыжий к отцу привязался, в руке у него нож или топор, не помню. Отец ему: «Отойди, мил человек, затопчу конем нечаянно». А он: «Ты? Этой козой? Меня? Не желаю пущать! Слазь с телеги!..» Отец испугался — пили и дрались у нас вусмерть, — повернул, еле ускакать удалось — наш Серый грудью ворота выбил…

— На базар хоть попали? — спросил Юрий: ему хотелось, чтобы в рассказе была все же какая-то последовательность, логичность.

— Чего?.. Нет, хомутов в том разе не взяли. Зато, помню, отец икону Богородицы Белёвской купил… Поверите, нет, — рассказчик понизил голос, — когда потом иконы в печи сжигал, только Белёвская уцелела.

— А зачем сжигал? — не поняла Миля.

Сергей вскинул голову: всерьез спрашивает?

— Затем, что страшно, — сказал он. — Когда коллективизация началась да раскулачивание. Вас, небось, не раскулачивали?

— Нет, — признался Юрий.

Ему в голову не пришло тоже «похвастаться» — что и в городе не все безоблачно: только в их с Милей классе, например, из тридцати с лишним учеников у десяти, не меньше, отцов или матерей посадили, в том числе у него самого. Но такие вещи тогда широко не обсуждались, о них не принято было говорить, даже чтобы вызвать просто участие, сострадание.

— А к нам из города приезжали, — продолжал Сергей. — Из вашего тоже. Двадцатипятитысячники… Тьфу, не выговоришь! И прочие представители. Я тогда мальчишка был, в одну влюбился, помню, черненькая такая, с ревульвером! Ираида Филаретовна звать. Я для нее частушку сочинил. До сих пор не забыл. Исполнить?

Слушатели не возражали. Сергей пропел скороговоркой:

— Фортепьяно, фортепьяно,
Музыкальный инструмент.
Ты скажи мне, милка, прямо,
Меня любишь али нет?..

Теперь бы Юрий мог смело утверждать, что это была типичная припевка или коротушка, один из жанров народной лирики, построенная не на сквозном развитии темы, как большинство из них, а по принципу образного параллелизма. Но тогда он ничего этого не знал и ему было смешно и немного неловко за лейтенанта.

Вежливая Миля сказала:

— Ой, как здорово! Прямо настоящая!

— Поддельных не держим! — весело ответил Сергей, выпил еще рюмку и загрустил.

Водитель поднялся из-за стола, поблагодарил, сказал, пойдет спать в машину. Миля предлагала ему устроиться в комнате соседки, та уже уехала из Москвы, но он отказался. После его ухода выпили еще — водки и чая, Миля завела старый светло-синего цвета патефон, знакомый Юрию со школьных лет, так и стоящий с тех пор на тумбочке у дивана.

…Луч луны упал на ваш портрет,

— пел Утесов, выделяя звук «о» в последнем слове.

…Ждем вас во Львове,

— приглашал недавно еще польский, а ныне советский джаз-оркестр.

…Я вас ждал… И я ждала…
…Я был зол… И я сердилась…

— наяривал Цфасман на рояле.

Ты смеешься, дорогая,
Ты смеешься, ангел мой,

— жаловался Вадим Козин.

Теперь взгрустнулось всем, и каждый «думал и молчал о чем-то о своем» — как будет через пару лет петься в одной из наиболее популярных фронтовых песен.

— …А я из окружения выходил, — сказал Сергей после долгого молчания.

— Расскажите еще о себе, — попросила Миля.

Упрашивать не пришлось, но начал он не с окруженья, а года на три раньше…

(Вот, вспомнилось только что несколько мелодий прежних лет и полезло в голову множество других — обрывки напевов, слова… Эти приходят сразу, восстанавливаются почти мгновенно, те — бродят где-то в преддвериях памяти: случайно услышанные на улице, подобранные в парке, с пластинки, в кино… И до слез обидно, когда иные из них, туманно звуча в резонаторе черепа, выйти наружу через губы уже не могут… Ну, никак…

Будто передо мною негативы когда-то хорошо знакомых лиц и мест, так и не ставшие фотоснимками… Непроявленные мелодии из фильмов «Марионетки», «Груня Корнакова», «Новый Гулливер»; из репертуара американского джаза «Вайнтрауб Синкопаторс», игравшего когда-то в Первом кинотеатре на Воровского (Поварская); из песен Юрьевой, Кето Джапаридзе, Никитского, Церетели и Бог знает кого еще…)

Сергей Егоров рассказывал…