Саперной, строившей оборонительные сооружения; у рабочих вагонного депо, поставивших на рельсы аж двенадцать бронепоездов, у прочих жителей города… Но не у Юрия. Снова он не мог взять в толк, зачем он здесь, кому нужен и почему машины батальона стоят без дела в городском парке, вместо того, чтобы возить и возить… Хотя понимал, много на них не навозишь, но для чего тогда было тащить их из Ирана?.. Хорошо хоть американских машин становится всё больше, не только тушенки и зеленых шинелей… Тоже американских. Студебекеры, форды, шевроле, джемсы (джиэмси)… Они уже поступают через Иран, об этом все говорят, и, кто знает, быть может, Юрию еще придется на них поработать? Эх, скорей бы!..
Самой томительной была первая половина дня — с утра и часов до трех, четырех. Потом они с помпотехом Глазовым отправлялись в штаб армии обедать; хлебали щи, ели котлеты с картофельным пюре, пили какое-то вино, с виду невинное, а на самом деле жутко крепкое (молодцы интенданты!), после которого хотелось либо спать, либо «развратничать». Чаще и то, и другое — но в обратной последовательности.
У Глазова — тот попал в Махачкалу намного раньше Юрия — имелись тут знакомые из эвакуированных: две актрисы какого-то украинского театра, обе с сыновьями, и жили они, как ни странно, в приличном каменном доме, даже в разных комнатах. Имена этих женщин Юрий, хоть убей, не помнит, и внешность тоже — скорей всего потому, что приходил туда с Глазовым уже в сильном подпитии, там сразу добавляли вместе с радушными хозяйками из фляг, принесенных с собой, затем с трудом дожидались, когда детей уложат спать, и сами заваливались на стоящие рядом кровати, каждый со своей дамой. Ни о каком свальном грехе или обмене партнершами никто тогда и помыслить не мог: блюли мораль советского человека.
Все проходило (у Юрия, во всяком случае) в постоянном пьяном угаре, и единственное, что может он твердо вспомнить: ему было хорошо там, с той женщиной. Что уже, согласитесь, вы, искушенные, немало.
Не исключено, осмелюсь добавить, что наслаждение, получаемое им, увеличивалось и от того, что спал он в эти ночи в нормальной постели, не на топчане в ремонтной летучке или в траве на автомобильном сиденье.
Так прошел еще месяц с лишним. Осенью поступил приказ передислоцировать батальон в Буйнакск, километрах в пятидесяти от Махачкалы. Чтобы и там почти ничего не делать. Если не считать отдельных рейсов, в основном, хозяйственного толка. (Ох, как все это напоминало бессмысленные перемещения слушателей Академии из одного общежития в другое!)
На новое место выехало сначала несколько командиров, Юрий в их числе. В крытый кузов грузовика прихватили с батальонной кухни большой котел с остатками сала. В дороге машина забарахлила, водитель долго возился, все проголодались, начали есть холодное сало прямо из котла, соскребая ложками со стенок. Юрий сначала не хотел, но под конец не выдержал и тоже стал намазывать на черные сухари скользкие белесые ошметки.
Еще не доехали до города, как он почувствовал боль в животе, а когда надо было высаживаться, еле вылез из кузова — так прихватило. Узнав, где искать своих спутников, сказал, что побудет здесь: дальше идти не может, пока не пройдет боль. Все-таки добрался до какого-то полуразрушенного дома, где стояли одни стены, и зашел туда, подальше от чужих глаз и ушей. Здесь он мог тужиться, совать себе пальцы в рот, стонать, материться сколько душе угодно. Боль не проходила. Она становилась все острее, казалось, уже больше некуда, выдержать невозможно — но получалось, что можно, даже начинаешь привыкать… (Позднее он мог сравнить с ней два вида боли: почечные колики и когда ему вырезали аппендикс и кончилось действие местного наркоза.)
Он присаживался, ложился на грязные остатки пола, вскакивал, ходил, катался по своей камере пыток; он мечтал лопнуть, разорваться на части, разлететься на мелкие кусочки — лишь бы испытать облегчение. И постепенно оно пришло.
Чувствуя, будто родился заново, он нетвердыми шагами отправился разыскивать товарищей. Наутро болей не было, но совсем не хотелось есть, а на мясо, которое сварила хозяйка дома, где заночевали, просто смотреть не мог. К середине дня кто-то обратил внимание, что у него совсем желтые белки глаз, и зеркало подтвердило диагноз. Желтыми стали и ногти, лишь на лице, под загаром, желтизны не было видно. Он вспомнил, как то же самое случилось с ним в Тобольске, когда он удирал из школы всего каких-нибудь четыре года назад, но тогда этому не предшествовали такие боли, тогда, несмотря на слабость, он все-таки сумел героически пройти по ледяному Иртышу больше двадцати километров, а сейчас каждый шаг давался с трудом, даже говорить приходилось с усилием.
Ему посоветовали лечь в госпиталь, и с первой же попутной машиной он отправился в Махачкалу…
Да, как заметил какой-то германский кинематографист, «Россия — страна чудес», а как добавил писатель Шолохов (и я повторяю не в первый раз) — «российский человек всё выдюжит». Выдюжил и Юрий и, как ни странно, не только не подцепил в инфекционном отделении госпиталя, где койки прижимались друг к другу, а в туалеты нельзя было войти, сами догадываетесь, почему, никакой другой инфекции, но даже стал довольно быстро поправляться. И заметим, что больше — тьфу, тьфу, тьфу — эта болезнь к нему не прицеплялась. Видимо, кроме вышеупомянутых немца и россиянина прав был и тот римлянин, кто сказал, что «в здоровом теле здоровый дух». Этот дух переборол невозможный дух палат и коридоров госпиталя и вывел Юрия на свежий воздух.
(Ладно — война, ладно — прифронтовая Махачкала. Но лет десять спустя в курортной Гагре Юрий попал в городскую больницу с непонятной инфекцией и очень высокой температурой. Так вот, в туалет больничного отделения можно было попасть только по настилу из, простите, затвердевших экскрементов, обильно политых мочой, и по степени затвердения части из них становилось понятно, что они вообще не убираются здесь, а существуют как данность — как полы и стены…)
После махачкалинского госпиталя Юрий оказался и вовсе не у дел; в штабе 44-й Армии сказали: в батальон возвращаться не надо, но другой работы не предложили. Это было жутко обидно: неужели он уже нигде не нужен? Война-то ведь в самом разгаре. Пришлось снять квартиру, пока суд да дело, на окраине города в домике, до беленого потолка которого даже он мог без особого труда дотянуться рукой. «Снять квартиру» — конечно, выражение книжное, оставшееся в наследство с давних времен: место за печкой или занавеской никак не соответствовало этому значению.
Спасибо еще, что его не сняли с довольствия, он продолжал получать паек — какие-то концентраты, сахар, табак «Давид Сасунский», а раз в день мог по-прежнему обедать в столовой штаба Армии и пить крепленое вино, после которого, по сложившейся доброй традиции, начинало тянуть к плотским наслаждениям. Однако милые актрисы со своими сыновьями отбыли дальше на восток, и Юрию пришлось искать замену, найти которую в ту пору голодухи и всеобщей неуверенности в завтрашнем дне было не так уж трудно.
Нет, больше терпеть этого безделья Юрий не мог! Что же получается? Во время войны, в Советском Союзе, настоящая безработица — прямо как в странах капитализма?! На свой страх и риск решил он отправиться в Тбилиси, в штаб Закфронта. В конце концов, сюда его направили именно оттуда.
В Штабе не были ни удивлены, ни возмущены его появлением. Только сказали: должности для него пока нет. Пускай ждет. А лучше, если отправится в район Навтлуга, на другой конец города, где офицерский резерв. Там ночевать можно, питаться, и включат в списки на какую-нибудь должность. Юрий слышал об этом резерве и боялся его хуже тюрьмы. Ходили слухи, что те, кто туда попадали, оставались там по несколько месяцев, если не больше, и не имели права никуда отлучаться и сами искать работу.
Там же, в Штабе, он узнал, что его знакомый Аркадий Тюрин, с кем вместе приехал из Москвы, куда- то исчез. Никто толком не знает куда. Ходили слухи, он оказался просто мошенником, который подделал документы на военинженера и таким образом скрывался от правосудия. Другие говорили, что его арестовали, скорее всего, за шпионаж. Юрий вспомнил этого приятного вежливого человека, который переписывался с самим поэтом Симоновым и цитировал его стихи («Жди меня, и я вернусь», «Убей его!»), вспомнил странную историю с золотым колечком в Ростове (чем не золотое ситечко, что стащил Остап Бендер у вдовы Грицацуевой?) и твердо решил: никакой Аркадий не шпион, в худшем случае просто жулик с хорошими манерами. Вроде того же Остапа…
Снова Юрий жил в доме у старой суровой армянки, где оставались кое-какие его вещи: шинель, зимняя шапка, габардиновая гимнастерка. Шинель было уже впору надевать — становилось прохладно, начались дожди; что касается гимнастерки, Юрий, скрепя сердце, решил с ней расстаться, потому как нужны
