Черняховского, 4-А

выражение «раз в кСитус веки», исполняет скабрёзную частушку…

Кстати, об этой частушке и вообще употреблении так называемой ненормативной лексики. Снова ломясь в открытые настежь двери, не могу не заметить, что существуют люди, в чьих устах почти любая брань не носит ни грубого, ни тем более оскорбительного характера. В то время как у других даже детское «чёрт» (или полуневинное «блин») может звучать почище отборного мата…

А Магда уже поёт свою частушку (я её раньше не слышал):

   Отдалась интеллигенту
Прямо на завалинке…
Пенис, девки, это…,
Только очень маленький.

И вскоре после этого — я начал было удивляться, что запаздывает, — переходит к стихам Пастернака. Декламирует она хорошо, стихи — чего уж говорить? Однако не буду уверять, что по достоинству оценил изобретательные, как всегда, рифмы поэта, ощутил дыхание осени, которой посвящены стихи, потому что, не дочитав до конца, Магда расстегнула ещё одну-две пуговицы, и на столе оказалась её голая грудь. И тут мой напарник, кто знал и ощущал Пастернака куда глубже, чем я, даже не попросив закончить стихотворение, рванулся к Магде, приподнял со стула и умыкнул в соседнюю комнату. Ни тебе согласования с другом, ни извинений, наконец! Я бы так никогда не поступил!

Чтобы приглушить обиду, я налил себе ещё водки, выпил, не закусывая, а потом растянулся на тахте и решил, что нипочём не пойду к ним — пускай попросят как следует. Однако никто не торопился меня звать, за окном стемнело, я уснул. А когда проснулся, Магда уже собиралась уходить, и Юлька пошёл провожать. Мне же выпала участь приводить в порядок квартиру и мыть посуду…

Что тут сказать? Ерунда? Конечно. Однако царапина осталась, пусть ненадолго. Бывали и другие царапины, тоже мелкие, незначительные, вызывавшие лёгкую обиду: куда-то мой друг пошёл без меня, кого-то позвал к себе, хотя мне было бы интересно тоже присутствовать. А то, случалось, я присутствовал, но всё внимание хозяев уделялось другим — особенно если эти «другие» были люди новые: цыгане, французы, датчане, недавние заключённые…

Ловлю себя на том, что рассуждаю почти как ревнивая метресса, но, поверьте, дело вовсе не в ревности, и не особого почтения я взыскую. Дело в элементарном самолюбии, с которым надо бы считаться… Нет, не в элементарном, а, честно говоря, в чрезмерном. А самолюбие, кстати, это ведь не что иное как ревнивое отношение к мнению о себе, иначе называемое чувством собственного достоинства. Ну и что в этом плохого? В общем, сам чёрт ногу сломит!

Между прочим, совсем не случайно начал я этот утомительный и довольно путаный разговор, связанный с отношением к тому, что называю дружбой, и с различными критериями этого, потому как в дальнейшем в нашей с Юлькой жизни произойдёт многое, что вызовет у меня, и не только у меня, достаточно серьёзные и тяжёлые последствия, переживания и, соответственно, вопросы и раздумья.

Но уж коли начал, надо хоть как-то закруглиться. И не могу опять не вспомнить тот случай, когда Юлий, о чём со смехом поведала мне Римма, предпринял однажды попытку её соблазнения, как выразились бы наши предки. Даже обиды я, помнится, не почувствовал тогда: отчасти посчитав это просто полупьяной шуткой, принятой ею всерьёз, а с другой стороны, верьте-нет, испытал даже нечто вроде гордости: что такой немыслимый красавец и симпатяга обратил на неё внимание. (Вспомните древний анекдот о разговоре двух жён начальников на служебной вечеринке по поводу секретарш — любовниц их мужей: «наша лучше».) Что касается «красавцев», к ним я бы Юльку не отнёс, но симпатягой он был непререкаемым: это, насколько мне известно, могли бы подтвердить даже следователь КГБ, ведущий его дело на Лубянке, и «кум» в исправительном лагере.

Однако ещё немного о ревности. Когда такие же попытки по отношению к Римме предпринял другой «красавец», я не испытал ни малейшей гордости за её «популярность» среди мужчин, и этот человек сделался мне ещё более неприятен, нежели прежде. Так ревнив ли я, и если да, чем регулируется ревность? Каким критериям поддаётся?..

3

Ох, ещё раз, к дьяволу весь этот вздор, какой горожу и который бледнеет и улетучивается перед тем, что вторглось сейчас, в начале XXI века, в мою жизнь и лишний раз напомнило банальную истину о недолговечности нашего существования и о всегдашнем его трагическом заключительном аккорде…

Не люблю цитат — напичкан ими с детства: они переполняли учебники, предисловия, послесловия, любые статьи, и под ними почти всегда стояли одни и те же фамилии, начинавшиеся буквами М и Э, а также Л и С. (Догадаться, кто это всеведущие мудрецы, думаю, не слишком трудно.) Тем не менее, и я без цитат не обойдусь — в памяти сейчас всплыли две строчки из байроновского «Манфреда»:

   Лишь для того, чтоб отнимать,
Даём мы смертным жизнь и силу…

Однако человек давно уже придумал, чем и как себя утешать при утратах, да ещё так, чтобы не стать при этом чересчур неприятным себе самому и другим в своём врождённом себялюбии. Вкратце сводится это к простой мысли, высказанной порознь двумя неглупыми людьми, Эйнштейном и Горьким (опять что-то вроде цитаты), что всё на свете относительно, а потому «не может быть положения, хуже которого не может быть».

Постижение этой умственности приходит не сразу, если приходит, и не ко всем, как и любая премудрость — пришло оно и ко мне, однако и сейчас ещё с содроганием вспоминаю тот майский день, когда с тревожным предчувствием, более острым, чем обычно за последние месяцы, выскакивал на балкон шестого этажа нашего дома на улице Черняховского и вглядывался вниз, налево, откуда должна была прийти Римма, которая давно уже отправилась в ближайший магазин. После недавнего, очередного, пребывания в больнице она почти не выходила на улицу, но ей смертельно хотелось (и так именно и получилось) доказать себе, и другим, что может, — и она пошла, наотрез отказавшись от сопровождения.

Время шло, я всё чаще выходил на балкон, беспокойство, переходящее в отчаяние, не оставляло меня. Оно было, пожалуй, сродни тому, в Боткинской больнице, где совсем недавно находилась Римма, которое заставило меня тогда беспомощно спросить у молодой врачихи, что же будет, и она сурово ответила: а вы сами не понимаете?.. И отвернулась… Риммин племянник, стоявший тут же, сказал, что просит сделать всё, что возможно, мы не останемся в долгу. Врач внимательно посмотрела на него, в глазах мелькнуло понимание. Или это было, всё-таки, сочувствие?.. Кстати, может и должен ли врач проявлять сочувствие ко всем своим пациентам и к их родне? И если не может и не должен, то следует ли, хотя бы, делать вид, играть в сострадание? Как, наверное, поступают священнослужители на протяжении всей своей жизни? Иными словами, запрограммирован ли человек, его система собственного обеспечения, на непрерывное сопереживание? Естественна ли такая нагрузка на организм? Впрочем, жизнь показывает, что подобные люди были и есть. Но много ли таких? И не их ли причисляют к святым?..

Ухожу в сторону от того, о чём собрался рассказать: ведь с того момента, когда это случилось,