башнях, ночью они светятся — клёво!
Мы с завистью уставились на Юрку, а он, уминая плоды садов и огородов, продолжал нас удивлять:
— В Москве полно машин и площади побольше, чем весь ваш поселок — Фронтально! И мосты длинные, как отсюда до города. И дома огромные, под сто этажей… На улицах парады физкультурников — клёво!
Мы слушали Юрку и глотали слюни, представляя яркий, захватывающий мир, где жизнь бурлила, как вечный карнавал… А нас окружала тишина. Эта тишина давила, вселяла уныние — наш поселок вдруг стал маленьким и жалким, а вся наша жизнь — совсем не такой интересной, какой казалась раньше.
Похоже, Юрка задался целью пришибить нас своим немыслимым богатством: на следующий день, кроме ножика, пистолета и фонарика, он вынес из дома то, что мы вообще никогда не видели — авторучку и ракетки с воланом. Авторучкой мы стали расписываться на заборах, столбах, пожарных бочках и на всем, что попадало под руку. А волан подкидывали до тех пор, пока он не залетел в печную трубу.
В тот же день мы водили Юрку по окрестностям поселка, показывали норы сусликов на лугу. Кусты орешника в перелеске — показывали без особого энтузиазма, догадываясь, что для столичного гостя все это малоинтересно. Единственно, чем мы собирались Юрку поразить, это нашей главной достопримечательностью — речкой Серебрянкой. Но неожиданно наша любимая Серебрянка не произвела на Юрку никакого впечатления. Рассматривая норы и орешник, он время от времени поднимал большой палец, а увидев речку, вяло протянул:
— Ничего особенного… У нас в Москве фронтальная Москва-река. Там клёвые лодочные станции, купальни, вышки…
Нам стало обидно за нашу Серебрянку, Генка даже шепнул мне:
— Много из себя строит этот Юрка.
В то лето мы ежедневно ходили на речку купаться, и все, кроме Вовки, уже научились держаться на воде (Вовка еще только учился на мелководье); правда, мы плавали вдоль берега и не больше двух метров — «не хватало дыхания». Юрка тоже стал ходить с нами на речку, но так — за компанию, с явным безразличием; и на речке ни разу не разделся, не окунулся в воду. Пока мы осваивали «собачий» стиль, он шастал по берегу, разглядывал коряги, ракушки или что-то выводил на песке перочинным ножиком, или набирал воды в пистолет и обдавал нас тонкой струей. Своим поведением он давал понять, что после просторов московской реки ему скучно плескаться в какой-то невзрачной речушке. Его равнодушное отношение к нашей Серебрянке нешуточно задевало нас — можно сказать, даже оскорбляло. Как-то Генка зло процедил:
— Все городские ребята завидуют, что у нас есть Серебрянка, а этот только и хвастает своей московской рекой. Давай завтра его столкнем в воду!
На следующий день мы, как обычно, отправились на речку вчетвером: Юрка, Генка, Вовка и я. Обычно мы купались на песчаной отмели — там был пологий спуск к речке и глубина чуть больше метра. А перед отмелью, сразу за урезом воды начинался глубокий темный бочажок. Как только мы подошли к нему, Генка подмигнул мне и кивнул на идущего сзади Юрку. Мы остановились, чтобы подождать его и столкнуть в глубину, но вдруг произошло непредвиденное. Сто раз мы проходили то место без всяких происшествий, но в тот день Вовка поскользнулся и упал в воду, и сразу стал тонуть; он отчаянно шлепал по воде руками, его голова то исчезала, то вновь появлялась над водой.
От страха мы с Генкой застыли на месте. И вдруг к Вовке бросился Юрка, прыгнул в воду как был — в одежде. Вначале он весь ушел под воду, потом вынырнул, но подплыть к Вовке почему-то никак не мог, барахтался на одном месте, задрав голову и глотая воздух. А в метре от него Вовка уже совсем выбился из сил — на поверхности воды оставалась только его макушка, и было видно, как под водой он продолжает двигать руками, но уже медленно, еле-еле.
— Ищи палку! — скомандовал Генка.
Мы забегали по берегу, наши длинную корягу и, протянув ее Юрке, закричали:
— Хватай Молекулу! Он за твоей спиной!
Юрка успел схватить Вовку одной рукой, другой вцепился в корягу; с немалым трудом мы выволокли их на берег.
Вовка еще долго лежал на песке, откашливался, выплевывал воду, а когда окончательно пришел в себя, разревелся. Юрка лишь упал на колени, но его руки тряслись, а губы дрожали.
— Спа-асибо, что вытащили, — сбивчиво пробормотал он, и неожиданно, вслед за Вовкой, стал всхлипывать: — Я тоже… не умею плавать.
Через неделю родители увозили Юрку в Москву. Накануне отъезда он попрощался с нами и каждому подарил одну из своих бесценных вещей. Генке вручил пистолет, Вовке — перочинный ножик, мне — сигнальный фонарик. Его подарок я храню до сих пор — он подает мне сигналы из детства.
Пусть завидуют!
Один мой знакомый — да что скрывать, в сущности это мой недалекий двоюродный брат — вообразил себя крупным поэтом. К пятидесяти годам он накатал множество стихов и даже издал пару сборников, но в его виршах чего-то не хватало, не знаю точно чего — пожалуй, души; они были неплохо отделаны, напичканы образами, но не будоражили, от них не становилось жарко или холодно. Все его строфы воспевали любовь. Это и понятно, для многих творческих натур женщины — почти основа жизни, именно почти, потому что все же основным является творчество.
Я работаю продавцом художественной литературы, то есть в какой-то степени тоже творческий человек, но, несмотря на зрелый возраст, еще окончательно не решил, что для меня важнее: женщины или книги, хотя уже склоняюсь к мысли — ни то, ни другое, а третье — общение с друзьями.
Так вот, о моем братце. Представьте себе рафинированного сноба, который пыжится выглядеть необычно, самоутверждается за счет роскошного костюма, эффектной прически, в компании пытается быть современным, щеголяет модными словечками, покуривает дорогие сигареты, но выглядит нелепо, и курить не умеет — наберет дым за щеки и выпускает длинной струей. Все это, и многие другие парадные демонстрации — от внутренней неуверенности и своей незначительности; известное дело, когда у человека маловато за душой, он старается привлечь внимание внешними атрибутами и показными штучками. Брат напоминает наших эстрадных идолов — полуголое тело, подпрыгивание, оглушительный визг, шокирующий текст — и ноль таланта, ничто не трогает сердце; некоторые из этих самых идолов прекрасны внешне и, возможно, прекрасны в семье, в дружбе, в постели, но зачем лезут на сцену! Оставались бы в семье или в постели.
Крайне интересен мой братец в интерьере своей холостяцкой квартиры — здесь с него спадает показной налет и обнажается истинное лицо — этакого седовласого юнца, большого мальчика, который так и не избавился от идеалистических представлений, и стоит одной ногой в прошлом, другой в будущем, а настоящее переступает. Он живет в тумане, в пыльном тумане — в прямом смысле слов — годами не вытирает пыль «чтобы уйти от пошлой реальности». У него пыльные окна и занавески; толстым слоем пыль покрывает все вещи, большинство из которых страшно старомодные, из немыслимо далекого прошлого.
— Старые вещи, как ничто дают почувствовать время, — изрекает брат. — Я собиратель прошлого… пуританских ценностей…
Свои странности есть у каждого, но брат переплюнул всех. Как-то я хотел сдуть пыль с одной штуковины, чтобы лучше ее рассмотреть, брат тут же вспыхнул:
— Не вздумай! На старых вещах не только пыль, но и печаль!
Он вообще постоянно меня поучает:
— Тебе надо сменить гардероб (надо сказать, я годами ношу одни и те же вещи; галстуки не терплю, брюки не глажу, бреюсь раз в неделю).
И поправляет меня брат частенько:
— Не сколько времени, а который час. В твоем возрасте пора бы уже грамотно выражаться по- русски.
