них страх».
Когда мать открыла дверь, с ней стало плохо.
— Ой, Оленька, ты ли?! А дети-то, прям скелетики!
…Мать работала истопником.
— Сижу себе в подвале, кидаю в топку уголь, штопаю носки на лампе да пою, — говорила она Ольге, когда они поужинали и уложили детей. — Но сейчас уже несколько месяцев угля нет. Просто посменно дежурю… сижу и думаю о Вите. Так и не получила от него ни одной весточки. Говорят, пропадают без вести, а я не верю… Ну, а как вы-то там жили?
Всю ночь они проговорили на кухне, растапливая плиту последним паркетом, вынутым из пола.
— Зря приехала, — сказал Ольге утром старший брат Алексей. — Здесь тебя не пропишут, да и Анатолия одного оставила. Такого человека! Дуреха! Тебе за него обеими руками держаться надо, а ты его там бросила.
Алексея освободили от мобилизации как контуженного в финской компании. Он по-прежнему служил на телефонном узле и каждый вечер «буйствовал»: напившись, рвал продовольственные карточки — «проклятые бумажки», усаживался на кухне с гитарой, брал прежние прекрасные аккорды, пел какой-нибудь куплет, отплясывал чечетку, играл все громче, пел на всю квартиру. Его пыталась остановить жена Лариса — то уговорами, то угрозами; сбегались соседи с лестничной клетки. Алексей медленно поднимал глаза, зловеще осматривал собравшихся и гремел:
— А ну все к чертям собачьим! — и продолжал плясать.
Заканчивалось его буйство тем, что, обливаясь потом, он валился на пол, хватался за сердце и хрипел, вдрызг разбитый и опустошенный…
А по ночам во сне он кричал. Это был страшный крик. Вначале слышались только стоны и скрежет зубов, потом раздавался низкий протяжный вой — он нарастал, переходил в сиплый вопль, и внезапно ночную тишину разрывал неистовый долгий крик. От этого крика шатались люстры, падала посуда в шкафах: весь дом приходил в движенье: люди испуганно вскакивали с постелей и в панике выбегали на лестницу. Пытаясь разбудить мужа, Лариса толкала его и била, стаскивала с кровати, но он продолжал кричать и на полу; кричал и дергался, точно раненый зверь.
По утрам, отдуваясь и сопя, Алексей просил прощения у жены, извинялся перед соседями, склеивал разорванные карточки и на работу являлся в более-менее «пристойном» виде, но уже к концу рабочего дня становился раздраженным, взвинченным — то его мучила контузия, то он злился на «буквоедов» в военкомате, не пускавших его на фронт, то переживал за младшего брата, от которого по-прежнему не было вестей. На людях он еще держался, но среди родных расходился. Особенно доставалось жене, она расплачивалась за его «загубленную жизнь». На нервной почве у Ларисы ухудшилось зрение.
Ольга недолюбливала брата за его необузданный нрав, агрессивность, хотя и понимала, что он тоже жертва войны, по-своему погибший человек, сгорающий изнутри.
Сестра Ксения находилась на трудовом фронте, а ее муж после ранения лежал в госпитале.
— У него пустячная рана, — сообщила Ольге мать. — Говорят, сам пальнул себе в ногу, чтоб увезли с передовой. Но люди много чего болтают. Говорят, он в госпитале спутался с какой-то санитаркой… Но Ксюша все равно его навещала. Она ведь добрая. Мне подарила шерстяной платок, а Лешкиной Люське отдала свою посуду… Ксюша теперь красивая, статная, ты ее и не узнаешь. А ведь помнишь, она с девичества была дурнушкой. Говорили, лицом не вышла. Но вот все время делает добро, и Бог ее вознаградил, она стала красивой. Сейчас на Ксюшу все засматриваются… Там, на трудовом фронте, они шпалы под рельсы кладут. А раньше окопы копали вокруг Москвы. Она рассказывала — стояли в воде, змеи плавали и ползали, целые клубки… А вот Анютка совсем меня забыла. Как уехала в эвакуацию в Омск, так ни одной весточки и не прислала… Неужто трудно написать матери? Ну, да Бог ее простит!.. А вот от Вити почему нет вестей, никак не пойму. Не мог он мне не написать.
Ольга успокаивала мать, но самой ей было тревожно. Уже около трех лет младший брат находился на фронте, и чтоб не написать ни одного письма!.. Ольга ходила в военкомат и даже в Министерство обороны, но ничего толком не выяснила; единственно, что ей сообщили — воинская часть брата была в окружении.
В Москве по Садовому кольцу вели пленных немцев. Они брели медленно, грязные, оборванные, совсем не похожие на тех, которых изображали на плакатах. У Крымского моста стоял зенитный расчет и висели воздушные заграждения; ежедневно по квартирам ходил домоуправ, смотрел, нет ли бреши в маскировке окон, заклеены ли стекла на случай бомбежки. От магазинов тянулись длинные очереди — по карточкам выдавали суфле и пивные дрожжи, а однажды дали продукты из Америки: сгущенное молоко, яичный порошок и тушеное мясо в жестяных коробках с приваренными ключами-открывалками. Первый раз за всю войну Ольга с детьми попробовала белого хлеба и мяса; но выпадали дни, когда питались одним «кулешом» — кашей из черного хлеба, запивая ее кипятком с сахарином.
Москва была полна слухов; по одному из них — в яичный порошок вредители подсыпают битое стекло, а пирожки, которые продают на площадях, делают из собак и кошек, и даже из покойников; по другому слуху, город наводнили «попрыгунчики», воры с пружинами на подошвах, будто бы эти воры перепрыгивают через заборы и даже грузовики. Каждый вечер мать рассказывала Ольге о трагических происшествиях: то про женщину из отряда ПВО, которая не успела отцепиться от аэростата-«колбасы» и улетела в небо, то про шпиона, который намеревался затопить метро водами Москва-реки.
Целый месяц Ольга ходила по милицейским управлениям, пока не добилась разрешения на прописку.
— Ты такая счастливая, — удивились родные. — Тебе так во всем везет. Надо же, прописаться в военное время!
— Знаете что?! — мгновенно сказала Ольга. — Везение сопутствует упорным, отважным, а не сваливается с неба! Когда плохо, нужно не ныть, а добиваться своего. А неприятности всегда можно так сгустить, что и жить не захочется.
Спали на кухонной плите, благо пупынинская плита имела внушительные размеры — во всю стену; стелили телогрейки на горячее железо и укладывались; умещались все: Ольгина мать, если не работала, Ольга, Лариса и четверо детей. Алексей спал в комнате. Однажды ночью завыла сирена воздушной тревоги, все вскочили и с одеялами побежали в станцию метро «Парк культуры». На платформе, прямо на полу, вповалку досыпали. Мать в метро не пошла:
— Мне все равно, где умирать, днем раньше, днем позже. Мне уже давно к отцу пора, царство ему небесное!
У Ольги родился сын. Теперь целыми днями она занималась ребенком; из дома выходила только в магазины и донорский пункт, где за продуктовую карточку кормила молоком сирот (позднее, опять же за продуктовую карточку, несколько раз сдавала кровь). Как только новорожденный засыпал, Ольга готовила к школе старших детей. В то тяжелое время она не забывала давать детям «уроки прекрасного»: по вечерам читала им книги, учила писать и считать на грифельной доске, на последние деньги покупала цветные карандаши, альбомы для раскрашивания, настольные игры и два раза доставала билеты в детский театр.
Однажды во дворе Ольга встретила Михаила, друга детства и юности; он был в военной форме. Михаил обнял Ольгу.
— Бедная моя подружка! Держись Олька, и помни — ты еще будешь на высоте. Надо только пережить все это… А я работаю в НКВД. Прямо из армии призвали. Помнишь, в детстве я все хотел ловить подонков? Вот и осуществилась мечта. Ловлю рецидивистов и спекулянтов и этим искусством владею как надо, имею награду. Ведь для кого война, а для них нажива. Распоясались! Ходят разъевшиеся, с сытым брюхом. Но я всех пересажаю, так и знай!
Михаил сообщил Ольге, что в первый год войны погиб «скромник» Володя, а «дылда» Борис пропал без вести. Позднее Ольга узнала, что и красавца Сергея убили в Берлине из-за угла уже после капитуляции. О них и о друзьях Анатолия — Иване и Михаиле — Ольга всегда вспоминала как-то по-особенному, с щемящей грустью.
— …Как обидно, несправедливо, что они ушли из жизни совсем мальчишками, — говорила она. — Недоучившись, недолюбив, не узнав семейного счастья. Мать говорила «им сполна воздастся на том свете», но я сомневаюсь в этом. Если у многих так обрывается жизнь и они не успели испытать счастья, думаю, что
