Я вспоминаю праздники, когда мы с утра выскакивали из общежития и возбужденные бежали к заводу, где собирались демонстранты с лозунгами и бумажными цветами. У завода играл оркестр, рабочие пели и танцевали. Мы ходили среди знакомых и незнакомых людей, заражались чувством товарищества, общности со всем происходящим. Потом, охваченные массовым энтузиазмом, шли с колонной по трамвайным путям к центру, соединялись с идущими от других заводов… Сложнее всего было проникнуть на площадь Свободы, где на трибуне, в сиянии славы, стояли руководители Татарии. Проныривая меж милицейских оцеплений, через дворы, подвалы и заборы, мы пробирались к площади и с какой-нибудь крыши смотрели на празднество.
Стоит отметить, что в то время в провинции призывы и лозунги еще не потеряли своего смысла и демонстрации еще не носили помпезный, показной характер, то есть выглядели вполне достойным зрелищем. Ко всему, в колоннах могли шествовать все желающие, можно было идти под руку, обнявшись, не запрещалось танцевать и петь — не то что сейчас, при «добровольно-принудительном» методе и строжайшем учете.
…Я вспоминаю наши с отцом рыбалки, когда по пути на речку, отец как-то деликатно входил в лес — «чтобы ничего не нарушить», и меня приучал беречь природу, доходчиво объяснял взаимосвязь всего живого на земле. Отец научил меня разбираться в деревьях, грибах и ягодах, различать пение соловья и жаворонка. Собственно, каждая наша вылазка на природу была прекрасным показательным уроком.
Мы удили на обыкновенные поплавочные удочки. Иногда налавливали десятка два рыбешек и я в приливе чувств хвастал, что такого улова на Казанке ни у кого не было.
— Да, нам повезло, — улыбался отец. — Но вот с Ванюшкой, дядей Ваней, на Истре мы и побольше ловили. Раньше ведь ни одной рыбалки без него не обходилось. Вот был заводила! Бывало, только приду на работу, а он уже тут как тут, в нашем отделе. «Вечером махнем на Истру? — и наподдаст мне кулаком в бок. — Я уже и пузырек приготовил», — и вытягивает из кармана бутылку вина и подмигивает. Вот веселяга был, так веселяга! И какой талантище! Сижу, бывало, за кульманом, бьюсь над деталями, а он подойдет и легко так, мимоходом, обронит находку. И я думаю, как раньше-то этого не видел, ведь лежало под рукой, на поверхности… Да, что там говорить! Он из ничего мог сделать что-то, В пустоту вдохнуть жизнь. Ведь все истинное в воздухе, но не всем дано поймать.
Когда начинало припекать и рыба уходила на глубину, мы с отцом выбирали песчаную заводь и плавали… Плавал отец красиво. Он вообще все делал красиво. И когда чертил, красиво держал карандаш, и красиво, экономно чистил картошку и резал ее на лепестки, и красиво курил, и, собираясь на рыбалку, красиво укладывал снасти, даже рогульки для удилищ срезал как-то красиво. Отец и в воду входил красиво — спиной, рассекая водную гладь ладонями. Входил в воду и звал меня за собой. Потом взмахивал руками и некоторое время плыл на спине, оставляя за собой ровную цепочку пузырьков. Потом переворачивался и нырял и долго плыл под водой, и на поверхности крутились завитки от его невидимых движений.
Мы заплывали на противоположный берег (всего-то в десяти метрах) и, пока обсыхали в белом сыпучем песке, отец открывал мне тайны «походной жизни»: показывал, каким листом потереть место, где ужалила пчела, учил делать дымовое «кадило» от комаров и складывать туземский костер пирамидой, и правильно укладывать вещи в рюкзак, и ориентироваться в лесу, и строить шалаши, и многое другое.
Как-то отец сделал из тальника лодку-каноэ, сделал ее без всяких веревок и гвоздей, и казалось просто невероятным, что она не разваливалась. Но чтобы доказать прочность своего сооружения, отец протянул мне ветку-шест:
— Прокатись!
Я сел в лодку и оттолкнулся от берега. Под тяжестью моего веса лодка осела, закачалась, но благополучно описала полукруг.
— Здорово! — сказал я вернувшись.
— Хм, это все дилетантство! А вот он сделал бы так сделал.
— Кто?
— Ванюшка, кто ж еще! Он все делал мастерски, — отец глубоко вздохнул и отвернулся.
Там, на реке, отец рассказывал о своей работе, друзьях, открыл мне настоящие ценности — объяснил, что такое искренность, порядочность и честность. Взгляды отца стали для меня заповедью, обозначили вполне четкие идеалы, и чем дальше отодвигается то время, тем больше я черпаю ценного из того общения с отцом. Оно стало для меня источником житейских премудростей, спасительной жилой в дальнейших передрягах, резервуаром непреложных и вечных истин. Позднее, когда я жил один, мне постоянно не хватало отца, я все время обращался к нему за помощью, ставил его на свое место и думал, как бы он поступил — по нему сверял свои дела и поступки, и во всем старался ему подражать. Я обращался к нему за советом и когда его уже не было в живых, и когда сам стал отцом, и даже когда стал старше его по возрасту.
…Фотографии дяди Вани и отца сейчас на моем столе. Их настоящая мужская дружба — для меня первостепенное в жизни, она помогает мне в минуты неприятностей и хандры.
Недалеко от общежития пролегало асфальтированное шоссе; в жару асфальт плавился и блестел, точно полированный, низины казались лужами. На шоссе находилась бензоколонка, закусочная «обжорка» и мастерская, где стояли покореженные колымаги, как мемориал нерадивым водителям.
За мастерской начинались луга — безграничное раздолье с одиночными деревьями и островами кустарника. Можно было долго бежать по горячим и прохладным местам полян, под деревьями и кустами, и все равно оно не кончалось, это буйство цветов и зелени. Там среди деревьев струились ручьи, а дальше протекала Казанка — в нее, точно фонтаны, свисали ивы. Можно было проплыть под ивами и выйти к старой мельнице, где за плотиной, в омуте темнел тайник подводных растений. В той гуще совершал чародейства водяной: рыбу уводил с куканов, бредень запутывал, делал в лодках щели, плавающих затягивал в воронки… А на мельнице жил домовой: ночью скрипел половицами, просыпал крупу, задувал лампу, останавливал часы… А в лесу около мельницы обитал леший — шишки кидал, цеплял колючки, паутиной затягивал тропу; заведет в болото и гогочет, и стучит по сучьям, и ухает. Захочешь отдохнуть и ляжешь под дерево — подсыплет муравьев, чтоб проснуться от зуда.
По вечерам мы с одноклассником Вишней — Толькой Вишневским прибегали на мельницу к деду Арсению слушать рассказы про «нечистую силу»… После дождя повалит пар от деревьев — ясное дело, леший дует чай у самовара, принесешь из леса корзину грибов — все он, нечистый, навел на места. Наловишь голавлей — кто, как не водяной, нацепил. Все это дед Арсений вещал с вялой меланхолией, как само собой разумеющееся. Он приводил убедительные факты, и они производили на нас безотказное действие… Теперь я думаю — это была не просто особая магия шутливого свойства; своими рассказами дед преследовал определенную цель — расцвечивал наш детский мир, распалял нашу фантазию.
Как-то засиделись у деда до полуночи. Он постелил на полу мешки из-под муки, на них положил овечий тулуп, и мы с Вишней плюхнулись в мягкие завитки. Стало тихо, только слышалось тиканье ходиков, жужжанье мухи в паутине, да дребезжало стекло от шума ночного грузовика, и с потолка на стены сползали полосы от фар.
— Неужели и черти на свете есть? — тихо произнес Вишня.
— А как же, — хмыкнул дед, сворачивая самокрутку из газеты. — Черт, скажу вам, самый что ни на есть бедняк. Живет на болоте. Негде даже отдохнуть толком. Я уж не говорю, хозяйством обзавестись. А тут еще поминают его худыми словами. И зря. С чертом ладить можно. Поручишь что-нибудь, всегда сделает. Услужливый, старательный.
— Так чего ж их не заставят работать? — наивно спросил я. — Пусть пилят дрова, носят воду.
— Ишь чего захотел! А ты будешь лежать, пирогами объедаться! Тогда, брат, такая лень на землю спадет, все и вовсе перестанут работать.
Вишня хихикнул. Дед закурил, закашлял, его щеки то надувались, то втягивались.
— А вот леший живет в добротной избе. Любит выпить медовухи, сразиться в картишки… Все лешие женаты. Лесечихи толстые, ужас какие. Потолще моей бабки Пелагеи, царство ей небесное!.. Так вот, лесечихи работящие, стряпают от зари до зари, а мужья ходят по лесу, шалят, канальи. Наклюкаются медовухи и пугают зверье и людей. Идешь по лесу, подкрадутся, шепнут что-нибудь. Могут и палкой огреть… А так они ничего, не больно досаждают.
Мы с Вишней съежились, замерли. Дед снова закашлялся, покраснел, растер грудь ладонью.
