проклятого грека.
А мне так ничего,— сказал Джим Триветт.— Выпьешь чашку кофе, и все будет в порядке,— бодро добавил он.
Они медленно взбирались на холм. Мертвенный свет от мигающих фонарей на углах падал на фасады убогих домишек.
Джим,— сказал Юджин после паузы. А? Что ты? Не говори, что меня тошнило,— неловко сказал он. Джим Триветт посмотрел на него с удивлением. Почему? Тут же ничего нет такого,— сказал он.— Ерунда, сынок, стошнить может каждого. Да, конечно. Но ты все-таки не говори. Да ладно. Не скажу. Зачем мне? — сказал Джим Триветт. Юджина преследовал его собственный призрак – он знал, что вернуть ничего нельзя. Три дня он избегал всех: он чувствовал на себе клеймо греха. Он выдавал себя каждым жестом, каждым словом. Он держался более вызывающе, смотрел на жизнь более враждебно Он цеплялся за Джима Триветта, извлекая горькое удовольствие из его грубых дружеских похвал. Неудовлетворенное желание снова горело в нем. Оно победило физическое отвращение, нарисовало новые картины. В конце недели он опять поехал в Эксетер — один. Он чувствовал, что утратил себя безвозвратно. На этот раз он выбрал Тельму. Когда он ехал на рождество домой, его чресла были черны от скверны. Огромное тело штата распростерлось нагим гигантом под свинцовой изморосью небес. Поезд с ревом мчался по длинному подъему к Пидмонту. Ночью, пока он лежал на полке в болезненном полузабытьи, поезд вполз в великую крепость гор. Он смутно видел их зимние громады, угрюмые леса. Под мостом беззвучная, как сон, река белым канатом вилась между замерзшими берегами. Его измученное сердце воспрянуло среди всепроникающей извечности гор. Он родился в горах. Но на заре, когда он вышел из вагона вместе с остальными студентами, подавленность вернулась. Скопление жалких строений у вокзала показалось ему еще более жалким, чем всегда. Горы над плоскостью привокзальных улиц с их покосившимися домами казались неестественно близкими, как видение. Безмолвная площадь за его отсутствие как будто съежилась, а когда он спрыгнул с трамвая и пошел вниз по улице к «Диксиленду», он словно пожирал гигантскими шагами кукольные расстояния. Рождество было серым и скучным. Без Хелен некому было придать ему теплоту. Гант и Элиза тяжело ощущали ее отсутствие. Бен приходил и уходил, как призрак. Люк на этот раз не приехал. А сам он был болен от стыда и утраты. Он не знал, куда деваться. По ночам он расхаживал по холодной спальне, бормоча вслух, пока не появлялось потревоженное лицо Элизы над халатом. Отец стал ласковее и дряхлее. Его снова мучили боли. Он был рассеян и грустен. Он начал без интереса расспрашивать сына об университете. Слова застревали у Юджина в горле. Он пролепетал несколько ответов и бежал из дома от невидящего страха в глазах Ганга. Он много ходил и днем и ночью, пытаясь справиться с собственным страхом. Он верил, что поражен проказой. И ему оставалось только гнить. Заживо. Спасения не было. Ибо так учили моралисты его юности. Он шагал в бесцельном отчаянии, не в состоянии хотя бы ненадолго утишить тревогу, снедавшую его беспокойные ноги. Он ушел в восточные горы за Негритянским кварталом. Зимнее солнце пробиралось сквозь туман. Низко на лугах и высоко на горах солнечный свет обмывал землю, как молоко. Он стоял и глядел. Луч надежды прорезал тьму его духа. «Я пойду к моему брату»,— подумал он. Бен еще лежал в постели на Вудсон-стрит и курил. Он закрыл дверь и заметался по комнате. Бога ради! — сердито прикрикнул на него Бен.— Ты с ума сошел? Что с тобой стряслось? Я… я болен! — с трудом выговорил он. В чем дело? Где ты был? — резко спросил Бен. Он сел в постели. Я был с женщиной,— сказал Юджин. Сядь, Джин,— негромко сказал Бен, помолчав.— Не будь дурачком. Ты ведь от зтого не умрешь. Когда это произошло? Мальчик выпалил свою исповедь. Бен встал и оделся. — Идем! — сказал он.— К Макгайру.
Пока они шли, он пытался объяснить себе, бормоча бессвязно и торопливо.
— Было так…— начал он.— Если бы я знал, но тогда я не знал… конечно, я знаю, я сам виноват.
— О, бога ради! — нетерпеливо сказал Бен.— Заткнись! Я не хочу ничего про это слышать. Я ведь не твой чертов ангел-хранитель.
Это было утешительно. Так много людей, стоит нам пасть, становятся нашими ангелами- хранителями.
Они поднялись по лестнице в темный широкий коридор «Дома терапевтов и хирургов», где стояли резкие и тревожные медицинские запахи. Приемная Макгайрл была пуста. Бен постучал в дверь кабинета. Макгайр открыл ее и вытащил изо рта прилипшую к губе мокрую сигарету, чтобы поздороваться с ними.
— Здравствуй, Бен! Здорово, сынок! — рявкнул он, увидев Юджина.— Когда ты вернулся?
— Он думает, что умирает от скоротечной чахотки, Макгайр,— сказал Бен, мотнув головой.— Может быть, вы сумеете продлить его жизнь.
— В чем дело, сынок? — спросил Макгайр.
Юджин сухо глотнул, отвернув свинцово-синее лицо.
— Если вы не возражаете,— прохрипел он,— я бы… наедине.— Он в отчаянии повернулся к брату.— Подожди здесь. Я не хочу, чтобы ты входил.
— Я и не хочу идти с тобой,— сказал Бен ворчливо. — У меня хватает своих неприятностей.
Юджин вошел в кабинет следом за грузной фигурой Макгайра. Макгайр закрыл дверь и тяжело опустился в кресло у захламленного стола.
— Садись, сынок,— велел он,— и рассказывай.
Он зажег сигарету, ловко приклеил ее к отвисающей мокрой губе и внимательно поглядел на мальчика, на его искаженное лицо.
Не торопись, сынок,— сказал он ласково,— возьми себя в руки. Что бы это ни было, можешь не сомневаться, что это и наполовину не так страшно, как ты думаешь.
Это произошло так,— тихим голосом начал Юджин.— Я совершил ошибку. Я знаю это и готов принять все последствия. Я не ищу себе оправдания.— Его голос
стал пронзительным, он приподнялся на стуле и начал свирепо бить кулаком по заваленному бумагами столу.— Я никого не виню. Понимаете?
Макгайр медленно повернул опухшее недоуменное лицо к своему пациенту. Мокрая сигарета смешно свисала из его полуоткрытого рта.
— Это должно быть мне понятно? — спросил он.— Послушай, Джин, о чем ты, черт подери, говоришь? Я ведь не Шерлок Холмс. Я твой врач. Выкладывай все начистоту.
Мальчик ответил с горько подергивающимся лицом.
— То, что сделал я,— сказал он трагически,— делают тысячи. О, может быть, они и притворяются, будто это не гак. Но это так. Вы врач — вы это знаете. И люди, занимающие в обществе высокое положение. Я — один из тех, кому не повезло. Я попался. Чем я хуже других? Почему…— продолжал он риторически.
— По-моему, я понял, к чему ты клонишь,— сухо сказал Макгайр.— Давай посмотрим, сынок.
Юджин лихорадочно повиновался, все еще декламируя:
— Почему я должен носить стигму позора, а другие отделываются ничем? Лицемеры — толпа проклятых, грязных, хнычущих лицемеров, вот они кто! Двойная мораль! Ха! Где тут справедливость, где
