не спрашивали, так? Вы все против меня. Ни у кого из вас
не было для меня доброго слова, когда мне приходилось туго, а теперь вас бесит, что мои дела идут хорошо.
Он давно уже верил, что всегда был жертвой преследований,— свою ничтожность в доме он объяснял злобой, завистью и предательством близких, свою ничтожность вне дома — злобой и завистью враждебной силы, которую он именовал «всем светом».
— Нет,— сказал он, снова затягиваясь размокшей сигаретой,— о Стиви можешь не беспокоиться. Ему ничего ни от кого из вас не надо, и ты не услышишь, чтобы он чего-нибудь у вас просил. Видала, нет? — Он вытащил из кармана пачку банкнот и отделил от нее несколько двадцатидолларовых бумажек.— Ну, так там, откуда они, осталось еще много. И я скажу тебе еще одно: Малыш Стиви скоро будет среди больших шишек. У него есть на руках дельце-другое, и дай только довести их до
конца — этот паршивый городишко ахнет. Поняла, нет?— сказал он.
Бен, который все это время сидел на табурете у пианино, сердито хмурился на клавиши и напевал простенькую песенку, подбирая ее одним пальцем, теперь повернулся к Хелен с быстрым отблеском на губах и мотнул головой в сторону.
— Я слышал, что мистер Вандербильт места себе не находит от зависти.
Хелен засмеялась грудным ироническим смехом.
— Ты думаешь, что ты здорово умный, так?— злобно сказал Стив.— Но что-то не видно, чтобы ты с этого что-то имел.
Бен поднял на него хмурые глаза и машинально потянул носом.
— Ну, надеюсь, вы не забудете старых друзей, мистер Рокфеллер,— сказал он своим негромким, ласковым, зловещим голосом.— Мне хотелось бы стать вице-президентом, если это место еще не занято.— Он повернулся к клавишам и снова начал тыкать в них согнутым пальцем.
— Ладно, ладно,— сказал Стив.— Валяйте смейтесь, вы оба, если вам смешно. Только заметьте себе, что не Малыш Стиви работает в редакции паршивой газетенки за пятнадцать долларов в неделю. И ему незачем петь по киношкам,— добавил он.
Крупнокостное лицо Хелен сердито покраснело. В это время они с дочерью шорника начали выступать как эстрадные певицы.
Ты бы поменьше разговаривал, Стив, пока не начнешь работать и не кончишь бездельничать,— сказала она.— Не тебе бы говорить, когда ты целыми днями околачиваешься по бильярдным и аптекам, соря жениными деньгами. Это же абсурд!—сказала она в бешенстве.
О, бога ради! — раздраженно воскликнул Бен, поворачиваясь на табурете.— Зачем ты его слушаешь? Разве ты не видишь, что он сумасшедший?
В середине лета Стив опять начал пьянствовать. Его запущенные гнилые зубы вдруг разболелись все одновременно, и от боли и дешевого виски он приходил в исступление. Ему казалось, что в его страданиях каким-то образом повинны Элиза и Маргарет — изо дня в день он врывался к ним, когда они бывали одни, и кричал на них. Он осыпал их грязными ругательствами и говорил, что они отравили его организм.
Глубокой ночью, где-нибудь между двумя и тремя часами, он просыпался и начинал бегать по дому, хныча и умоляя о помощи. Элиза посылала его под надзором Юджина к Спо в отель или к Макгайру на дом. Врачи угрюмо, еще не совсем проснувшись, закатывали рукав его рубашки и глубоко вонзали в предплечье иглу шприца с морфием. После этого ему становилось легче и он засыпал.
Как-то вечером перед ужином он вернулся в «Диксиленд», сжимая ладонями ноющие челюсти. Элиза наклонилась над сковородой, плюющейся жиром на раскаленной плите. Он проклял ее за то, что она его родила, он проклял ее за то, что она допустила, чтобы у него выросли зубы, он проклял ее за отсутствие сочувствия, материнской любви, человеческой доброты.
Ее белое лицо безмолвно подергивалось над жаром плиты.
Уходи отсюда,— сказала она.— Ты сам не знаешь, что говоришь. Это все проклятое спиртное.— Она заплакала, утирая рукой широкий красный нос.
Вот уж не думала, что мне придется услышать такие слова от моего сына,— сказала она и вскинула указательный палец своим прежним властным жестом.
А теперь слушай! — сказала она.— Я не собираюсь больше терпеть твое поведение. Если ты сейчас же не уберешься отсюда, я позвоню по тридцать восьмому и скажу, чтобы тебя забрали.
Это был номер полицейского участка. Он вызвал у Стива неприятные воспоминания. Ему уже пришлось в двух подобных случаях просидеть день в тюрьме. И он совсем разбушевался — он назвал ее грязным словом и занес руку, чтобы ударить ее. В эту минуту появился Люк, который заглянул в «Диксиленд» по пути в гантовский дом.
Антагонизм между ним и старшим братом был глубоким и смертельным. Он возник уже много лет назад. И, дрожа от гнева, Люк бросился на защиту матери.
— П-п-подлый дегенерат! — заикался он, бессознательно впадая в ритм гантовской тирады.— Т-т- тебя надо бы выдрать к-к-кнутом!
Он был сильным и рослым девятнадцатилетним юношей, но слишком верил в родственные табу и не был готов к тому нападению, которое за этим последовало, Стив свирепо кинулся на него и пьяно ударил его в лицо обоими кулаками. Люк, на мгновение ослепленный, задыхаясь, пролетел через всю кухню.
Кривда вечно на престоле.
Сквозь страх и ярость до Юджина откуда-то донесся беззаботно напевающий голос Бена и неторопливо подбираемый мотив.
— Беи!— взвизгнул он, прыгая по кухне и хватая молоток.
Бен вошел, как кошка. У Люка из носа шла кровь.
— Давай иди сюда, сукин ты сын!— сказал Стив, упоенный успехом, и встал в прихотливую боксерскую стойку.— Теперь я займусь тобой. Сейчас тебе придет Бен,— продолжал он с утрированной жалостью.— Сейчас тебе придет конец, мальчик. Сейчас я оторву тебе голову — есть у меня такой приемчик.
Бен хмуро и спокойно смотрел на него, пока он, приплясывая, размахивал кулаками в позах, почерпнутых из «Полицейских ведомостей». Затем, внезапно взорвавшись в маниакальном гневе, тихий брат бросился на боксерa-любителя и одним ударом кулака сбил его с ног. Голова Стива подскочила на полу самым утешительным образом. Юджин испустил ликующий вопль и запрыгал по кухне, а Бен с рычанием в горле кинулся на распростертое тело брата и стал колотить его ушибленным затылком о половицы. В его пробудившемся гневе была красота неумолимой последовательности — все вопросы откладывались на потом.
— Молодец Бен!—визжал Юджин, закатываясь бешеным хохотом.— Молодец Бен!
Элиза, которая перед этим громко призывала на помощь, призывала полицию, призывала всех добрых людей, теперь вместе с Люком сумела оттащить Бена от его оглушенной жертвы. Она горько плакала, и сердце ее каменело от боли и горя, а Люк, забывший про свой разбитый нос, полный стыда и печали только потому, что брат ударил брата, помог Стиву встать и отряхнул его. Их всех охватил невыносимый стыд — они не могли греть друг на друга. Худое лицо Бена побелело; его трясло, и, случайно на миг увидев остекленевшие глаза Стива, он поперхнулся, словно сдерживая рвоту, подошел к раковине и выпил стакан холодной воды.
— Дом, разделившийся сам в себе, не устоит,— плакала Элиза.
Хелен вернулась из города с сумкой теплого хлеба и сладких пирожков.
— В чем дело?— спросила она, немедленно заметив все, что произошло.
— Не знаю,— не сразу ответила Элиза, покачивая головой; ее лицо подергивалось.— Наверное, нас бог карает. Всю жизнь я ничего, кроме горя, не видела. И хочу-то я только немножко покоя.— Она негромко плакала, вытирая подслеповатые смутные глаза тыльной стороной ладони.
— Ну, хорошо, забудь про это,— негромко сказала Хелен. Голос у нее был равнодушный, усталый, печальный. – Как ты себя чувствуешь, Стив?— спросила она.
— Я же никому ничего дурного не делаю,— захныкал он.— Да, да!— продолжал он уныло.— Всегда все против Стива. Хоть бы раз дали ему вздохнуть свободно. Они набросились на меня, Хелен. Мои родные братья ни с того ни с сего набросились на меня, больного, и избили меня. Но ничего. Я уеду куда-нибудь и постараюсь забыть. Стиви ни на кого зла не держит. Не такой он человек. Дай мне твою руку, дружище,—
