дома сидит… медведь.
Бурый медведь со сбитой шерстью и проплешинами, сидел, привалившись к срубу, и ревел. Завидев велосипедиста и собаку, медведь смолк, потом наклонил массивную голову, неуклюже повалился на бок и завыл.
Навстречу Косте вышел Петрович.
— Вот с утра сидит. Пришел за помощью. У него чего-то с задней лапой, все ее поджимает.
— Как же ее осмотреть? — опешил Костя.
— Да он мой старый знакомый, не первый раз приходит. Я его подкармливаю сладостями. Он почти домашний. Но одному не сподручно осмотреть. Я сейчас его отвлеку, помажу хлеб вареньем. Он его жуть как любит.
Петрович с Костей направились к дому, а Цыган стал из-за кустов негромко облаивать лохматого пришельца.
Когда лесник с ветеринаром подошли к крыльцу, медведь перестал выть и задрал заднюю лапу — явно показывая, где у него нестерпимая боль; меж «подушек» медвежьей стопы виднелась острая сосновая щепа.
— Видать, на лесосеке занозил, — сказал Петрович и заспешил в дом.
Он вынес ломоть хлеба с вареньем и протянул медведю, но тот отвернулся — он как бы говорил: «Вылечите мне скорее лапу. Я все стерплю, без всяких сладостей».
Пока Петрович отвлекал медведя хлебом с вареньем, Костя наклонился и резким движением вытащил щепу. И сразу отскочил на всякий случай.
Медведь вновь повернулся и глубоко вздохнул. Потом встал, протиснулся сквозь калитку и, прихрамывая, побрел к лесу.
Цыган проводил его уже не лаем, а тихим бурчаньем.
— Он с большим понятием, — сказал Петрович, когда медведь скрылся в чаще. — Вот говорят, он лапу сосет — у него кожа на стопе сходит. А я заметил, прежде чем залечь в спячку, он топчется на ягоде, набивает сладкие лепешки на лапах. А в берлоге сосет. Да-а… И вот как знает: долгая будет зима — больше топчется. Я по медведю определяю, какая будет зима. Он никогда не ошибается.
Ёжик
В детстве я мечтал стать капитаном и всюду пускал бумажные кораблики: в бочке, в тазу, в ведре и даже, если не видела мать, в тарелке с супом. Но чаще всего — в широкой луже у колонки посреди нашего поселка. В той луже было много глинистых бугорков с пучками травы — они мне представлялись необитаемыми островами.
Однажды, шлепая босиком по луже, я проводил свой кораблик меж «островов», вдруг услышал сзади какое-то чмоканье. Обернулся — за спиной воду пил… ёжик. Крупный ёжик с острым черным носом и маленькими черными глазами.
Ежи появлялись в наших садах каждую осень, как только начинали падать яблоки. Они приходили из ближнего леса и всегда ночью. А этот смельчак пришел в поселок днем и, не обращая на меня никакого внимания, громко лакал воду. Напился, фыркнул и, переваливаясь, заковылял в кустарник.
Он приходил к луже и на следующий день, и потом еще несколько раз. Я узнавал его сразу — этакий толстяк с рваным левым ухом — видимо, побывал в лапах собаки или лисицы. Ёжик совершенно меня не боялся. Иногда, напившись, он некоторое время с любопытством рассматривал мой кораблик — было ясно, что бумажное суденышко ему гораздо интересней, чем какой-то мальчишка, который только мутил воду.
В ту осень мой младший брат сильно простудился, и сосед шофер дядя Коля сказал моей матери:
— Надо пацана обмазать спиртом с гусиным салом. А еще лучше — салом ежа. Пузырек спирта я возьму на автобазе, а ежа… — дядя Коля повернулся ко мне. — Давай поймай ежа в саду. Утопим его в бочке, сдерем шкурку, а сало вытопим на огне. Вмиг твой братец поправится.
На следующий день дядя Коля зашел к нам со спиртом и спросил у меня:
— Ну, поймал ежа?
— Их нет в нашем саду, — соврал я, хотя и не собирался никого ловить.
— Эх ты! — усмехнулся дядя Коля. — Пойдем ко мне!
Я нехотя пошел за ним.
В своем саду дядя Коля сразу направился за сарай и вскоре появился с большим ежом, свернувшимся в клубок.
— Подержи-ка! — сказал, сунув мне в руки животное.
Я прижал ежа к животу; он немного развернулся, высунул острую мордочку из-под иголок и взглянул на меня одним глазом. Это был мой толстяк с рваным ухом!
— Видал, какого жирного поймал? — спросил дядя Коля, засучивая рукава рубахи. — Отъелся на моих яблоках. Из него много сала будет.
Засучив рукава, дядя Коля схватил ежа и понес к бочке с водой. Ёжик тревожно засопел, стал брыкаться, отчаянно пищать. Меня передёрнуло от жалости.
Дядя Коля погрузил ежа в воду. Послышалось бульканье, всплески, на поверхности воды появились дергающиеся лапы — было видно, как ёжик изо всех сил пытается вырваться из рук дяди Коли. В какой-то момент ему это удалось — задрав нос, чихая и кашляя, он в панике стал карабкаться на обод бочки, в его глазах был жуткий страх.
— Дядь Коль, не надо! — дрожащим голосом попросил я. — Отпусти его!
— Тебе его жалко?! А о братце ты не думаешь?! — дядя Коля схватил ежа и снова утопил в воде.
Я заревел и, вцепившись в руку дяди Коли, крикнул:
— Отпусти его! Он жить хочет!
— А-а! — скривившись, протянул дядя Коля. — Делайте, как хотите! — вытащив ежа из воды, он бросил его в траву и зашагал к дому.
Несколько секунд ёжик неподвижно лежал в траве, из его открытого рта выливалась вода. Я нагнулся к нему, и он вдруг пошевелил головой, слегка приподнялся, потом чихнул, кашлянул и, покачиваясь, медленно побрел в кусты.
В тот же день мать купила на рынке гусиного сала и вскоре брат поправился.
У старика Лукьяна
Старик Лукьян загорелый, со множеством складок и морщин на лице; на запекшихся губах чешуйки и трещины. Лукьян носит полинялую от стирок, выцветшую тельняшку и широченные, как пароходные трубы, брюки. Его дом стоит на окраине деревни на берегу «великой воды России» — Волги; к реке меж кочек и буйных зарослей чертополоха петляет тропа — «вдохновенное место» — говорят рыбаки и туристы.
На лугу за домом Лукьяна пасутся корова Марфа и осел Савелий — «кормилица» и «труженик», как их называет старик, что вполне соответствует истине: корова дает по ведру молока в день, а осел самостоятельно, без провожатых, возит молоко на сыроварню. Лукьян устанавливает бутыли в сумки на боках осла и просто говорит: «Иди Савка!» и тот воодушевленно, вкладывая в работу всю душу, спешит в поселок. Войдет во двор сыроварни, терпеливо ждет, пока работники не опорожнят бутыли, потом топает назад в деревню.
Один год у Лукьяна жила восьмилетняя внучка из города. У девчушки болели ноги, и родители отправили ее к деду в деревню. Лукьян мазал ноги внучки мазями из трав, поил ее топленым молоком, договорился с директором поселковой школы, чтобы Савелию в сумку клали школьные задания на неделю, а осла приучил после сыроварни подходить к школе. Через год внучка поправилась и вернулась к родителям, но Савелий по-прежнему после сыроварни подходит к школе. В его сумки суют газеты — для Лукьяна.
