— Ну вот видишь, Авдей Григорьич… Ступай со мной, мальчуган, я тебя проведу. Не робей, у нас завелись строгости. Многие желают выражать свой восторг актёрам, приходят днём и мешают репетировать. Так тебе Познякову?..
Топотуну никогда не приходило в голову, что внутри этого приземистого, жёлтого здания, похожего на громоздкую колымагу, столько коридоров, лестниц, каморок и переходов. И отовсюду слышны какие-то стуки, шаги, разговоры, восклицания, скрип и топот.
— Эй, сторонись, сторонись!
Двое рабочих протащили щит с наклеенными на нём обоями и нарисованным окном. За ним ещё один нёс на голове кресло ножками вверх. Потом пробежал сухонький человек в очках, с толстой книгой под мышкой и масляной лампочкой в руке.
— Добрый день, Михайло Семёныч!
— Моё почтение, Михайло Семёныч!
— Рад видеть, — отвечал Михайло Семёпыч, подталкивая Топотуна под руку, — рад видеть, рад, рад, рад…
Этого Михайло Семёныча, по-видимому, знал весь театр, потому что все встречные — от седых актёров до рабочих, в смазных сапогах — первые приветствовали Михайло Семёныча, а молоденькие ученицы чинно приседали и опускали головки.
— Вниз но лестнице, осторожно, не упади, — приговаривал Михайло Семёныч.
И вдруг, по левой руке, открылось большое пустое пространство. Слева стоял оклеенный пёстрыми обоями щит, изображавший стену, рядом с ним ненастоящее зеркало, сделанное из серебряной фольги, перед ним колченогие стол и стул. Настоящая стена из грубых кирпичей рисовалась вдали, за зеркалом. А справа темнел огромный пустой зрительный зал, наполненный креслами. Ввысь уходили разукрашенные золотом ярусы, и где-то под самым потолком, в том самом «райке», который в наши дни называется балконом 3-го яруса, светил фонарик и перекликались уборщики.
Топотуну даже страшно стало стоять перед этим громадным, холодным, пустым и тёмным, как ночное море, провалом.
— Вот сцена, — сказал над его ухом Михайло Семёныч, — не видал никогда?
По сцене быстро ходил молодой человек в длинной красной рубахе, подпоясанной цветным пояском, и в синих шароварах, заправленных в блестящие сапоги. В руках он держал щётку для подметания пола.
Спиной к Топотуну стояло высокое кресло, а подле него — столик, за которым сгорбился человечек в очках. При свете масляной лампочки он листал толстую книгу. В кресле сидел кто-то, кого Топотун видеть не мог. Он слышал только голос:
— Вы всё ещё суетитесь на сцене, а между тем никакой нужды в этом нет. Мы уже с вами знаем, что Тишка — парень деловой, и в будущем такой же мошенник, как его хозяева. Он не станет в одиночестве бегать по комнате со щёткой. Он всерьёз доход свой считает. Давайте повторим вот отсюда…
Человечек возле лампочки подал голос:
— «Полтина серебром — это нынче Лазарь…»
Молодой человек в красной рубашке обнял щётку, полез в карман и вытащил воображаемые монеты.
— «Полтина серебром — это нынче Лазарь дал. Да намедни, как с колокольни упал, Аграфена Кондратьевна гривенник дали, да четвертак в орлянку выиграл…»
— Не так гладенько, — раздалось с кресла, — а то ведь как по книге заучили! «Четвертак в орлянку выиграл…» Переберите монеты…
— «Да третёвось хозяин забыл на прилавке целковый. Эвось, что денег-то!»
— Ишь ты, — прошептал Топотун, — хозяин забыл, а он взял? Хорош!
— Тут хороших нет, — со смешком сказал Михаил Семёнович, — это комедия Островского «Свои люди — сочтёмся», про купцов-мошенников.
— Ещё раз! — раздался голос с кресла. — Начнём с полтины серебром.
— «Полтина серебром — это нынче Лазарь дал…»
— Вот так мы работаем, дружок, — промолвил Михаил Семёнович. — Да ещё по два десятка раз одно и то же. Это тяжёлый труд. А вечером спектакль. А вот и Луша! Лушенька, к тебе посыльный пришёл… Прощайте.
Михаил Семёнович скрылся, а Луша широко раскрыла глаза, стараясь вспомнить, где она видела Мишкин курносый нос, и наконец засмеялась.
— Ты мальчик с Новинского! Что у тебя с портфелем?
— Плохо, тётя Луша, — серьёзно отвечал Топотун. — Нельзя портфель дома держать. Хозяин ужасти какой сердитый!
— А он видел?
— Пока нет. Я к вам и пришёл, как вы сказывали…
— Да что в этом портфеле?
Мишка шмыгнул носом.
— Звон, — сказал он шёпотом.
— Звон?.. Ах, поняла — «Колокол»…
Тётя Луша подпёрла правой рукой подбородок, а левой правую руку под локоть и наклонила голову набок.
— В театре держать его невозможно, — сказала она.
Мишка уныло опустил голову.
— Не печалься, что-нибудь придумаем… Домой взять не могу, я живу в пансионе… Из актёров, кто же?.. Боже мой, Михаил Семёнович!
— Они возьмут ли? — усомнился Топотун.
— Наверно, возьмёт!
— Это кто же они будут? — спросил Топотун.
— Неужели ты никогда не слышал про Михаила Семёновича Щепкина? Это знаменитый русский актёр!
— Не слыхал, — искренно сказал Топотун, — но раз они мне тёзка, то, надо думать, не подведут-с… А и Михаилов нынче развелось, что пруд пруди!
— Пойдём, — сказала тётя Луша и повела его по узким коридорам. Она остановилась возле двери в глубокой нише и постучала.
— Михайло Семёныч, можно к вам? Это я, Познякова.
— Коли дело есть, то можно, — ответили из-за двери.
Уборная Щепкина была довольно велика и заставлена разными предметами. Большое зеркало, по бокам ещё два зеркала, низкие мягкие табуретки, стол с бархатной скатертью возле окна и при нём два кресла… А любопытных вещей здесь было столько, что у Мишки закружилась голова, — венки, портреты, украинская «бандура» со множеством струн, шкатулка с узорами… Возле зеркала два парика. Сбоку, на особой подставке, зелёный мундир с красным воротником, на который небрежно был накинут холщовый халат, испачканный красками. Стены были увешаны театральными афишами. Везде чернели большие буквы:
«Горе от ума». Роль Фамусова будет играть г. Щепкин».
«Ревизор». Роль Городничего исполнит г. Щепкин».
«Свадьба Кречинского». Муромский — г. Щепкин»…
Михаил Семёнович улыбаясь следил за удивлёнными взглядами Топотуна.
— Много я наиграл, а, хлопчик?
— Страсть сколько! — признался Топотун.
— А ты, видать, грамотный? Сколько тебе лет? Одиннадцать? Как звать? Гм, так же, как меня… Так какое же дело-то, молодые люди?
Тётя Луша присела на низкую табуретку и, глядя на Михаила Семёновича снизу вверх, рассказала всё,
