заспанными голосами птиц, потом их предутренним распевом и, наконец, мощным хором в лучах восходящего солнца.
Недвижное ожидание того момента, когда дернется поплавок. Борьба с рыбой, пока она, гладкая, извивающаяся, серебристая, не окажется на дне лодки. Всякий раз небольшой триумф. От удочки, впрочем, я скоро отказался, — после того как меня, неумеху, сильно поранил ёрш своими острыми плавниками; рана долго не заживала. Зато как приятно было грести, скользить по воде, а потом приставать к берегу на острове под неодобрительный щебет обитателей тамошних гнезд.
Сам художник был человеком умным, несуетным, с ним интересно было поговорить. Несмотря на разницу в пятнадцать лет, у нас с ним возникла настоящая дружба, потому что он не корчил из себя взрослого и относился ко мне как к равному. Немудрено, что ему первому я рассказал о своих пьесах.
В конце каникул я один съездил на велосипеде в поместье одного моего школьного приятеля. Поездка эта чуть было не кончилась большими приключениями, потому тамошние сельские барышни вели себя с юными господами из города весьма вольно, а ночевки на сеновале посреди пахучего сена прямо-таки клонили к разного рода нежностям. Сердце мое трепетало, потому что была там некая Мила, что купалась нагишом в озере и поглядывала на меня с улыбкой…
Новое переживание ожидало меня в школе. И какое значительное!
Преемник нашего любимого учителя немецкого не любил читать вслух стихи. А как раз в них-?? мы и нуждались. Класс к ним привык и не хотел без них обходиться. Тогда классный руководитель предложил нам самим читать стихи вслух. А выбрать стихи для чтения класс поручил мне.
Посыпались предложения от учеников. Предлагали не только стихи из учебников. Хотелось и чего-то новенького. Так что мне пришлось отправиться в книжный магазин.
Новенького там хватало. Имена, которые я никогда не слышал. Детлев фон Лилиенкрон, Рихард Демель, Отто Юлиус Бирбаум, князь Эмиль фон Шёнайх-Каролат, Цезар Фляйшлен, Карл Буссе. А в антологиях и того больше.
Странным образом мне больше всего приглянулась романтическая меланхолия князя. Сильное впечатление произвел также Демель. Лилиенкрон и Бирбаум также стали парадными номерами. «Танцую с женой», «Грядет музыка», особенно же этот поезд, на полной скорости сталкивающийся с другим! Я попробовал себя в артистического пошиба мелодекламации — и, глянь-ка, дело пошло! Класс слушал, затаив дыхание и развесив уши.
Остановись, остановись, остановись!
Навстречу поезд — очнись!
Бессознательно я отбивал ритм рукой. Пафос оправдывался содержанием.
Класс был доволен. Классный наставник от удовольствия потирал руки. Меня поощрили даже тем, что позволили прогалопировать на лошади перед куратором.
Но кое-что не получалось. Так, хромой бес судьбы подсунул мне в руки Мёрике. Неудача. Утешился с Ленау. Его «Почтарь» был наслаждением. Мёрике отправился пылиться в желтом шкафу.
«Двое» Демеля. Вслух читать это было нельзя. Но стихотворение волновало, оно мне нравилось. О том, что это было, так сказать, прикладное искусство, некое рукоделие, а не зрелая поэзия, я еще не догадывался.
Меня притягивали фанфары страсти, но потом, улегшись, они оставляли ощущение какой-то пустоты. Манила волынка меланхолии, но «Западно-восточный диван» Гёте…Чем-то он возвышался, а чем — я понять не мог.
Вообще — молодой Гёте… «Шиповник», «Когда мальчиком меня запирали…».
Но эти вещи класс не принимал. Ни наш, ни тот, что постарше. Кто же был прав?
Так прошел год. Заполненный не одними стихами, конечно. Они вообще были где-то сбоку. Шестнадцатилетнего юношу в первую очередь занимали совсем другие вещи.
В шестнадцать лет подражаешь двадцатилетним. Тогда это были студенты. У них были свои корпорации, где они дули пиво и дрались на рапирах. Нам хотелось того же.
Школьные объединения были запрещены. Но одно существовало тайно и называлось «Олимп». Там гимназисты вслух читали пьесы, распределив между собой роли, чтобы походило на настоящий спектакль. А потом пили пиво. И тыкали друг в друга настоящими рапирами. Поскольку «олимпийцы» никого к себе не принимали, мы основали «Минерву». Серебряный значок ферейна, сине-бело-зеленая лента, рапиры, кубки — откуда у нас на все это взялись деньги, для меня загадка. У нас даже был свой фехтовальный зал, который мы тайком сняли, и через некоторое
время я был признан «магистром рапиры». Мною и в самом деле это искусство было быстро освоено. Каждую субботу мы собирались в доме одного из самых активных «буршей». Его родители делали вид, что не знают, чем мы там занимаемся. Как и мой отец, который вообще-то не особенно одобрял проказы. А под конец там всегда выкатывался небольшой бочонок пива. Но в одиннадцать надо было идти по домам. А в двенадцать быть в постели.
Думаю, что я тогда в своем «буршевом раже» — а мы, ясное дело, знали наизусть все песни из студенческих сборников корпорантов — вербовал всех без разбору знакомых вступать в наши ряды.
Это не могло хорошо кончиться. Очаровательная игра продлилась около года, но потом лопнула. Некто, кому было отказано в приеме, донес на нас школьному начальству. Последовали официальные приглашения родителей в школу, угрозы исключения из нее. Пепел на нашу голову! Немедля каяться и все прекращать!
Митавский гребной клуб, престижный ферейн, в который мой отец бог весть почему вступил, избрал его своим президентом. У клуба был собственный особняк, ангар с большим количеством новых лодок — одиночек, двоек, четверок, на которых устраивались гонки совсем как те, что спокон веку проводились между Оксфордом и Кембриджем. Клубная жизнь протекала на вполне феодальный манер, там был даже в высшей степени лощеный слуга, которого именовали батлером. Отец иногда заглядывал туда после работы выпить рюмку шерри или «николашки». А однажды он прикатил оттуда с целой компанией молодых людей, едва уместившихся на двух дрожках, к радости моих четырех сестер и к ужасу моей матери, которая не была оповещена и поэтому не могла подготовиться к этому нашествию. Девушки принялись играть с молодыми людьми в фанты, весело шутить с ними и слегка флиртовать.
Нередко по воскресеньям и праздникам совершались прогулки за город, чаще всего на клубных лодках, которые замечательно подходили для этой цели. Кроме того, играли в крикет. Я редко спускался для этого со своего второго этажа.
А виной тому были конечно же девушки. Не так давно столь решительно презираемые, они вновь обрели во мне своего старого врага. Точнее сказать, причиной того стала одна из сестер моего товарища по «Минерве» — зеленоглазая, кокетливая девушка с пепельными волосами, которую к тому же звали Франциской. Разве мог я не вспомнить юного Гете? Еще один умнейший европеец, один из решительных противников женских чар, стал очередной их жертвой. Короче говоря, я влюбился.
А что она? Она отнеслась ко мне благосклонно, но еще благосклоннее — к одному школьному приятелю из старшего класса, переехавшему к нам из Феллина.
Тем временем, однако, произошло нечто, что некоторым образом приоткрыло дверь в мое будущее.
Зимой я сочинил для последнего номера нашего школьного журнала юмореску, в которой описывал некое происшествие на катке: «Брюзга обрызган». Об этом прослышал главный редактор митавской газеты барон Оргис фон Рутенберг. Он попросил меня показать ему опус — и неожиданно напечатал эту историйку в своей газете. Я еще подписал ее дурацким псевдонимом Ганс Герн, хотя должен сказать, что меня все называли именно Гансом и на первых книгах стоит имя Ганс; лишь в 1909 году я вернулся к тому имени, которым меня окрестили, — Иоганнес.
Кроме того, я начал новую пьесу, и очень непростую. Из немецкого Средневековья, как и многие до того. Но на сей раз речь шла о религии. Главный герой был юноша-лютеранин, пьеса называлась «Послушник». Я долго над нею бился. По заглавию можно судить и о содержании. Грешная любовь монаха. Из чего понятно, какими мыслями была занята голова шестнадцатилетнего человека. Но понятно и то, что меня начали занимать религиозные вещи.
И о запутанных проблемах стихосложения я должен был теперь думать постоянно. «Никому не сказывай кроме мудрецов» прозвучало для меня как откровение. И вот, оставшись однажды дома один, я
