властный. — А кто работает?
— Там со стадами наши дети, — говорит старший из пастухов. — Теперь, когда тебя вылечила доктор Халима, упавшая к нам прямо с неба, мы идем обратно. Мы ждем тебя, Эсамбай!
И пастухи стали выходить со двора, и каждый отвешивал Халиме низкий поклон. Она знала, что такой поклон надо заслужить.
Водитель
1
На широких землях за Байкалом разгулялось солнце. Лучи бродили по гривам сопок, ощупывали жадными руками склоны. И только в глубоких распадках синела дремучая стойкая тень.
Март здесь — месяц зимний: жестокие еще бушуют метели в степях Даурии, дует с Хингана бешеный ветер. Скованы льдом реки Онон, Ингода, Аргунь.
Но предчувствие весны разлито в воздухе.
И черт его знает, откуда оно берется, когда не трогается лед, не оплывают снега, не проглядывает даже самая маленькая ложбинка в ледяном покрове земли. А солнце? Что ж, что солнце? Оно светит всю зиму, такое же яркое, такое же равнодушное. Его лучам не пробить стальную кольчугу, которой сковала землю зима.
И все же никуда не уйти от веселящего ощущения того, что весна на подходе.
Уже близка та переходная, противоречивая пора, когда на южных склонах сопок зацветают саранки, а на северных еще лежит снег. Днем жарко, а ночью стынет вода в Кеноне и узкая полоска берега седая от инея.
Розово-лиловое зарево багульника разливается во всю ширь склонов, турпаны стонут весенним стоном, ива пушится зеленой дымкой, и на окраинах города, там, где кончается асфальт, палевая пыль ложится под колеса машин. Но рассветами ледяной ветер кувырком скатывается с вершин и, подымая волны пыли, беснуется на окраинных улицах.
«Размечтался!» — сам себе говорит Лешка Куркин. А почему бы и не размечтаться? Рабочий день закончен, и впереди длинный свободный вечер. Длинный еще по-зимнему и все же наполненный предчувствием весны, далекой, такой далекой, что даже первые ее предвестники не достигли широких земель за Байкалом.
За Байкалом! В самом названии этом ощущается даль: дальше Байкала! Глубже в таежные, некогда дикие места. Когда Лешка ехал сюда, думал: «Не все ли равно, где баранку крутить? Километры на спидометр накручивать».
«По диким степям Забайкалья»? Давай! «Звериной, узкою тропой»? И то можно.
Песни не солгали.
И хотя город встретил Лешку оживленными улицами, по которым сновали «Волги», «Победы», красные веселые автобусы, и высокими домами, по вечерам залитыми светом, тайга — она все равно была здесь, темнела по сопкам диковато и загадочно. И там, в глубине ее, наверняка вилась та узкая, звериная тропа. А дикие степи? Да, сто?ит отъехать совсем, по местным понятиям, немного — километров за двести, и потянется степь, побежит под колесами, однообразная, серовато-желтая, терпко пахнущая сухой травой и пылью.
Лешка бесом крутился под душем, крякал, отдувался, кричал. «И-го-го-го!» — в пустой душевой отдавалось, словно в горах. Хорошо! Хорошо, что на сегодня отъездился. Хорошо, что сейчас наденет стеганую шелковую, на паралоне курточку, перечеркнутую серебристыми молниями, шапку беличью пушистую посадит набекрень и — долой пимы! — стиляжьи туфли с носами длинными и острыми, как клюв цапли… И в эдаком виде он появится в «Забайкальце».
«А… Алексей Петрович! Однако с погодкой вас!» — поприветствует старик швейцар. Лешка взглянет мельком в зеркало на свое худощавое лицо, чуть-чуть уже спекшееся в мелкие-мелкие морщинки от весеннего солнца, на светлую волнистую прядь на лбу. В общем, останется доволен. Вот если бы только нос не утицей!
Развернув плечи, пройдет между столиками. И чем черт не шутит? Может быть, опять та девушка в сером свитере крупной вязки сидит у окна, задумчиво смотрит на иероглифы морозного узора на стекле.
У нее русые волосы, небрежно подстриженные модной прической «мальчик без мамы», глаза, чуть удлиненные, под светлыми ресницами, и ногти без маникюра — это он тоже приметил и удивился.
«Разрешите?» — спросит Лешка.
И она, конечно, разрешает…
«Пельмени и жаркое из козули! — заказывает Лешка. — Коньяк? Нет, я непьющий. Мне лимонаду». Лешка косится на соседку: что вы на это скажете? Удивленно дрогнули ее ресницы. Пушистые, светлые ресницы, не намазанные черт те чем и не наклеенные, — ресницы как они есть. И вообще в этой девушке все естественно, она не выкаблучивается, как другие, изо всех сил старающиеся выглядеть не так, как их сотворила природа…
— И-го-го-го! — Лешка закручивает краны и выскакивает из кабины душа. Прямо на диспетчера Аксенова.
Аксенов отталкивает мокрого Лешку:
— Ты что? Ополоумел? Одевайся мигом и к начальству! Живо! На носках!
— Приветик! Что ж, другого никого нет, что ли? Только что ночную смену оттарабанил… — Лешка раздосадован: вот тебе и девушка! Вот тебе и ресницы!
— Однако давай, паря, давай! Опосля разберемся! — Аксенов хлопает дверью душевой.
«Опосля!», «Паря!» У, гуран забайкальский!» — беззлобно ругается Лешка, влезая в брюки.
Завгар лежит под машиной — наружу торчат только толстые ноги в новых пимах.
Ого! Значит, припекло!
Завгар вылезает из-под машины, маленький, кривоногий, как гном. Вытирает ветошью руки и говорит скрипучим гномьим голосом:
— Вот что, Куркин. Сядешь за руль, поедешь в рейс. Под твою, главное дело, личную ответственность!
Перекладывать эту самую ответственность со своих на чужие плечи — завгар на это мастер.
— Далеко ли? — спрашивает Лешка, поеживаясь: после душа ему зябко.
— В Аланор.
«На тысячах нор стоит Аланор», — вспоминает Лешка чьи-то стихи.
— Ездил туда?
— Бывал, — отвечает Лешка, — летом. Когда на грузовой работал.
— Теперь зимой побываешь. Ты, главное дело, смотри, в темпе чтобы ездка была. В темпе.
— А что такое стряслось, Иван Иванович? И в темпе, и под ответственность…
Завгар подымает с полу пустую канистру, долго смотрит на нее, словно не знает, что это такое, и наконец говорит:
— Тут цельная история выходит. На руднике у шахтера ребенок, девчонка, главное дело, ногу сломала. По рации управляющему докладают: плохо дело, везти ребенка в машине через степь неспособно, а управляющий пообещай: посылаю хирурга моментом. Ждите. Вот так, Куркин.
— Мне, значит, хирурга везти выпадает?
— Хирурга, Куркин. Твой «газик» в самый раз подойдет.
— Ну что ж, повезу.
— Давай, давай.
Лешка поворачивается.
