— На ногах у тебя чего? — спросил сторож.
— Сапоги резиновые.
— Это подходяще. А то с тебя станется, в туфлях попрешься.
— Возьму почту в «Богатырь», — решила Нюра.
— Валяй.
Нюра запахнула куртку, сначала по-дамски, справа налево, не нашла петель и, засмеявшись, застегнула правильно. Накинула на голову капюшон.
— Прощайте покамест!
Дверь на блоке захлопнулась за ней.
4
Из окна почты на площадь падал яркий луч света, и Нюра пошла по узкой освещенной полоске. Но через несколько шагов свет померк, еле-еле различимым пятном остался позади. Нюра углублялась в иссиня-черную темноту, полную дождя и йодистого запаха земли. «Как в банку с чернилами лезешь!» — подумала Нюра.
По сторонам дороги угадывались по шуму деревьев сады. И Нюра знала, что идет мимо двух рядов домишек окраины, но ни в одном не было ни огонька. Все же Нюре было как-то приятнее идти, ощущая, что кругом за стенами спят люди, и она инстинктивно замедляла шаг. «Да чего я? Не лесом же идти!» — сказала она себе, когда последний домишко остался за ее спиной. К тому же темнота уже не казалась такой непроницаемой. «Вот через лес нипочем не пошла бы!» — решила Нюра.
Это была та самая дорога, которую Нюра знала как свои пять пальцев. Сначала она мерила ее собственными ногами, потом почта купила велосипед. Нюра долго привыкала к нему. Она никогда раньше на велосипеде не ездила. В семье у них не было парней. Где были парни, там заводили велосипеды. А Нюра была у матери одна.
Вот уже потянулись огороды. Это кооперативные огороды. И у Нюры с мамой есть тут участок. Они посадили помидоры, огурцы, редиску. Другие построили на своих участках маленькие домишки. Но Нюра с мамой «не осилили», как говорит мама, домик и поставили шалаш. Хороший шалаш. Вполне ночевать можно. Вдвоем.
Тут направо пугало стоит. Ему мальчишки усы из пучков соломы сделали, а вместо шапки надели на палку ведро дырявое.
Вот оно. Смотри ты: ночью выглядит совсем по-другому, будто человек стоит огромный. Если бы Нюра не знала, что это пугало, испугалась бы. А так чего ж бояться? Вот и кончились огороды. И пошла петлять дорога между полей и лугов.
Нюра идет ходко, месит грязь резиновыми сапогами. Дождь все еще идет, но не такой уж заядлый. И светлее стало. Если бы луна, и совсем бы ничего.
…Конечно, они приказать ей не могли: сыпь, мол, ночью в совхоз, тащи телеграмму. Приказать — это нет. Но по человечности — нести надо. Нюра представляет себе: с ней бы так случилось, а мама ее ничего бы не знала. Надо нести! Да чего уж тут раздумывать! Взялась — значит, все. Теперь топай до самого совхоза. А топать еще немало: половина не отхожена.
Дело тут еще в должности. Должность эта государственная: Нюра служит в Министерстве связи, поскольку краснопольская почта — частица министерства. На вывеске так и стоит: «Министерство связи. Почтово-телеграфное отделение Краснополье».
Скажи пожалуйста, дождь льет и льет. Главное дело, что телефон не действует. И почему это — как гроза, так обрыв. А вот действовал бы телефон, передали бы телеграмму по телефону в совхоз. И не пришлось бы ей топать. Телефонная связь работает никуда. Хотя тоже входит в Министерство связи.
Три года назад Нюра кончила семилетку и пошла на службу. В почтальоны она попала не случайно. С Министерством связи у Нюры и ее мамы дел никаких никогда не было, поскольку писем они ни от кого не получали и сами никому не писали. Так что связь им была ни к чему. Но мимо их дома ходил человек, по фамилии Усаченков. А звали его все Усач. Попросту. Хотя усов он сроду не носил. Почтальон Усач ходил со своей сумкой каждый день, и до того аккуратно, что по нему часы можно было проверять. Сколько себя помнила Нюра, Усач шел все одной и той же дорогой и всегда, прежде чем свернуть от Нюриного дома, присаживался на лавочку у ворот. Присаживался на одну только минуту. Но, когда это происходит каждый день, человек становится уже вроде своим. И Нюрина мама не раз приглашала Усача зайти в дом передохнуть. Но он отказывался, объясняя, что поскольку он «при исполнении служебных обязанностей», то может только на одну минуту присесть на лавочку. Нюре очень нравились эти слова — «при исполнении служебных обязанностей». Усач был хоть и не старик, но пожилой. Иногда Нюра провожала его и просила дать ей понести сумку с почтой. Усач сумку не давал, но охотно брал с собой Нюру.
Иногда он ей говорил: «Сейчас увидишь, как на меня здесь накинутся!» И правда, как только открывалась дверь квартиры и показывался Усач со своей сумкой, ему прямо на шею бросалась маленькая девочка с тугими косичками, крича: «От папы! От папы письмо!» И молодая женщина спешила взять письмо и сказать слова благодарности почтальону. И это так врезалось в память Нюры потому, что никогда не получали они с мамой никакой весточки от Нюриного папы.
Заходила она с Усачом и в другие квартиры. Иногда вести, которые он приносил, были печальными, иногда безразличными для получателя. Но почему-то больше всего запоминалось, когда из кожаной сумки почтальона при всеобщем ликовании большой семьи появлялся долгожданный конверт…
Дождя уже нет, но дорога совсем раскисла. Нюрины сапоги погружаются в жидкую грязь по самый край голенищ: вот-вот зачерпнут жидкого месива. Еще не было Егоровой Пустоши — ложбинки, по которой течет ручей, разделяя дорогу в совхоз как раз пополам. Нюра останавливается, смотрит на часы. Циферблат у нее светящийся. Ой, как медленно она идет! Да и как ускоришь шаг в такую грязь? Все-таки они не имели права гонять ее ночью так далеко! И вообще она не подчиняется телеграфисту. Мало ли что! Надо было ответить ему: утром доставим! Конечно, тогда эта женщина не поспела бы на шестичасовой. Ну, ладно уж. Пошла так пошла…
Как это вышло, что она сделалась почтальоном?
Когда Нюра кончила семилетку, мама хотела, чтобы она училась дальше. Но Нюра не могла так: мама хоть она и веселая всегда, а только и усталая. Придет с фабрики, так даже есть не хочет: «Нюрка, стели, лягу!» И даже не разговаривает. Нюра решила работать. И Усач ее устроил на почту.
Она не пожалела об этом ни разу за все три года. В этой работе было что-то значительное — «исполнение служебных обязанностей»!
Подумать только: в Краснополье шли конверты со всех концов Союза, и даже со всего мира! Маленький бумажный пакетик с условным знаком — маркой. И там, внутри, чья-то радость. Или горе. Нюре нравилось угадывать: что там, в этом большом красивом конверте с заграничной маркой? О чем может писать детскими каракулями мальчик (или девочка) на адрес местной учительницы, известной всему городу? Что хотел сказать написавший на открытке, которую Нюра отнесла красивой даме, живущей у самого выезда из города, только четыре слова: «Не забывайте минувшую осень!» И без подписи. Но дама сразу поняла, от кого эта открытка, и засмеялась, пробежав ее глазами. Засмеялась немного грустно…
Вот во тьме белеют три березки. Они как будто светятся. Днем Нюра их не замечает. Сейчас они радуют ее: значит, она уже выходит к Егоровой Пустоши.
Никакой пустоши тут, конечно, нет. Может быть, сто лет назад была какая-то пустошь. А теперь тут настроено дач — целый поселок. Но жизнь его — только летом. А сейчас дачи стоят заколоченные, и ветер швыряет сорвавшуюся с крюка ставню.
Сейчас Нюра спустится к ручью и вымоет сапоги. Пусть уж там дальше опять грязь, но все равно она их вымоет. Это вторая половина пути, она, значит, и легче! И потом Нюра считает дорогу только до первой совхозной постройки. А что дальше, до конторы, — это уже не в счет. Это, значит, уже дошла.
Ну вот, теперь на пригорок. Ноги разъезжаются. Нет, обязательно надо вымыть сапоги в ручье: на каждом — пуд грязи!
А спуститься — тут же ложбинка и ручей, через который переброшено две досочки. Это самый
