большинство из нас уволилось, – появился новый исполнительный директор. Это был не кагэбэшник в отставке, как его предшественник, генеральный и некоторые другие руководители, а отставной офицер ВС. Павел Юрьевич, «Настоящий Полковник», как вскоре прозвали его у нас в отделе.
Месяца два он приглядывался к тому, что происходит, заглядывал в кабинеты, наблюдал за людьми, а с сентября принялся устанавливать свои порядки. Начал с того, что в дополнение к охраннику сделал на ресепшене специальный турникет, через который можно было пройти, приложив карту. И почти каждое утро Настоящий Полковник просматривал, кто из сотрудников когда пришел на работу, когда ушел, сколько раз и на какое время выходил из здания днем. Нарушителям устраивал разнос, требовал объяснений. Иногда мы шли даже к генеральному, чтоб он заступился.
Отчеты о работе над проектами Настоящий Полковник стал требовать тоже чуть ли не ежедневно, делал попытки бороться с леваком… Позже, когда долбанул кризис и у агентства начались трудности, он и вовсе превратился в монстра – вплоть до того, что подход к кулеру за водой рассматривал как нарушение дисциплины.
Сотрудники роптали, однажды не выдержала даже наша тихоня Оксана – на очередную придирку исполнительного директора воскликнула:
– Вообще в казарму нас превратили какую-то!
Совсем стало тяжело, когда весной две тысячи восьмого агентство переехало с Триумфальной площади к метро «1905 года», а генеральный остался на старом месте. Там уж Настоящий Полковник почувствовал себя полновластным хозяином и стал применять свои армейские навыки по полной программе, называя их антикризисными мерами. Меры эти не давали результата, становилось только хуже. И в итоге сотрудники побежали.
Я из той команды уволился последним, но не потому, что был очень терпелив или мне некуда было податься, – появилась необходимость быть в офисе, слабо связанная с работой. Но об этом позже. Это – почти финал…
А в то лето две тысячи седьмого, точнее, в августе, произошло одно знакомство, чуть было окончательно не выбившее меня из колеи нормальной жизни, в которой я так хотел находиться, размеренно по ней двигаясь.
Тогда я редко проводил вечера дома. Приползал к себе лишь затем, чтоб поспать.
Как ни тяготил меня торчащий в квартире Максим, но без него, как я понял только после его отъезда в Красноярск, стало еще хуже. Не помогала ни музыка, ни Интернет, ни телевизор с DVD, ни книги.
Песни любых групп вгоняли в такую тоску, что хотелось выйти на балкон и прыгнуть вниз, телепередачи попросту раздражали, книги не читались, фильмы не смотрелись, а в Интернете я неизбежно попадал в «ЖЖ» Ангелины и читал по десятку раз каждую ее запись, комментарии. Из «ЖЖ» я перебирался в литературный электронный журнал, который Ангелина основала, и изучал то, что там печаталось. Все эти бесцветные рассказики и стишки неизвестного молодняка, мутную публицистику, наивно-задиристые манифесты, где доказывалось одно и то же – что в литературу пришло новое поколение, которое вот-вот разрушит существующий порядок вещей и в самой литературе, и в политике, экономике, науке, и во всем общественном устройстве…
Среди авторов я обнаруживал Свечина, и его рассказы были так же бесцветны, а манифесты так же задиристы и наглы, как у этих двадцатилетних дебютантиков. Мне хотелось позвонить ему и сказать, что в тридцать пять нужно быть как-нибудь поумнее.
Каждая публикация в журнале предварялась коротким вступлением Ангелины, и в каждом я ощущал, прямо видел ее неудовлетворенность личной жизнью, скрытую за миссией помогать «молодым, новым» литераторам. «Была бы ты со мной, – бормотал я, таращась в экран ноутбука, – и тебе на фиг не нужна была бы эта миссия. Писала бы свое, а в свободное время мы бы гуляли в Коломенском или где скажешь, ездили бы в Швецию, в Париж, в Прагу. Ты была бы со мной счастлива».
После этих визитов в Интернет я пил водку и, опьянев, нередко звонил Ангелине, просил, иногда почти рыдающе, встретиться, а получив отказ, язвил по поводу ее журнала. Даже как-то раз назвал его детским лепетом.
– Как умеем, так и лепечем, – жестко ответила она. – Хуже, когда вообще не лепечут.
Я согласился:
– Это правда. Извини, Ангелин.
Вечера я чаще всего проводил с Иваном, иногда – со Свечиным; когда Иван и Свечин были вместе, они забывали обо мне (хотя сидели у меня дома или пили в кафе за мой счет), увлекались разговором о своей группе, мечтами о грядущей славе и богатстве. Я с ухмылкой слушал их планы насчет записи альбома, концертов, реализации дисков и в итоге напивался сильнее обычного…
Когда не было ни Ивана, ни Свечина, я шлялся по Москве один, переходя из кабака в кабак, сидел в каждом по полчаса, проглатывал сотню граммов, смотрел на людей. Все они казались мне карикатурами на тех, кого принято называть людьми, – ничтожными, тупыми, бесполезными. И даже если у кого-то из этих сотен потенциально присутствовал ум, если кто-то мог быть полезен большой жизни, то он умышленно упрощал себя, отуплял водярой, химическими коктейлями, ежедневным трахом или онанизмом, чтобы не думать, не выделяться, не наживать проблем. Да и я сам тоже был не лучше их. Может быть, единственное отличие – я осознавал, что все мы по собственной воле ничтожны, тупы и бесполезны и не хотим быть другими…
В начале августа я попытался все-таки измениться. По крайней мере, решил перестать каждый вечер бухать, – это нужно было сделать хотя бы из-за здоровья: засыпать становилось все труднее, начинались глюки (шаги в соседних комнатах, булькающая в джакузи вода, царапанье в оконные стекла). Но только я заставил себя настроиться на позитивную волну, как судьба снова меня долбанула. Хоть и не со всей дури, – могло быть и хуже, – но неожиданно, и отправила в очередной нокдаун.
В общем, в одно субботнее утречко, чистый, веселый и трезвый, я катил по Третьему транспортному. Машин в городе было мало, и я просто решил выгулять свою застоявшуюся «Селику»… По «Нашему радио» Егор Летов умиротворенно пел: «Долгая счастливая жизнь, отныне долгая счастливая жизнь…», – окно было открыто, я выставил локоть левой руки, а правой придерживал руль. Было очень приятно смотреть на лежащую под эстакадой Москву, на живой кружок солнца сквозь солнцезащитные очки… И тут передо мной (каких-нибудь десять метров) вяло махнули полосатой палкой.
Я, конечно, остановился, сделал радио тише. Опустил окно (выскакивать навстречу гаишничку не стал), дождался, пока у меня потребуют права, документы на машину, и протянул их сквозь дверцу. Гаишник, немолодой, коренастый, с погонами старлея, глянул в документы, потом на машину и велел:
– Выйдите из машины.
Я вышел.
– Снимите очки.
Снял, миролюбиво улыбаясь. Да и действительно, настроение располагало улыбаться и по-доброму шутить.
– Вы не имеете права управлять автомобилем, – сказал гаишник.
Еще не чувствуя опасности, я удивился:
– Почему это?
– Ты ж наркоман. – И гаишник кивнул на меня второму, сержанту. – Юра, глянь-ка в глаза ему. Удолбанный в хлам.
– Без вариантов, – подтвердил тот и стал обходить «Селику».
– Да не наркоман я. – Я стал оправдываться. – Из запоя недавно… С девушкой были проблемы… пил, но позавчера бросил…
– Да ладно, – покривился старлей. – Все из карманов, и автомобиль – к досмотру.
Через полминуты сержант «обнаружил» в салоне пакетик с чем-то белым.
– О-о! – не заботясь о правдоподобии, удивился старлей. – Это что, мука, что ли? Крахмал?… А-а, наркотики!
– Перестаньте. Все мы видели «Бумер». – Мне в тот момент показалось, что я нахожусь на съемках какого-то реалити-шоу. – Не надо комедий. У меня этого не было!
– Й-я тебе такой «Бумер» счас устрою. – Старлей стал каменно-строгим. – Ты у меня пять лет за хранение и транспортировку схлопочешь. Или семь, если будешь хаметь… Ну-ка, руки на капот! Юрий,
