«Подростке» Достоевский прибегнул к своему излюбленному приему – погрузил своего героя в беспамятство.
Смешной приемчик, который можно оправдать (и то отчасти) лишь тем, что сам автор, страдая эпилепсией, время от времени терял сознание, на часы и дни выключался из реальности.
Я не хочу прибегать к подобным приемам, мне жалко вырезать из своей истории месяцы, когда вроде бы не происходило ничего важного. Тем более что, если повспоминать определенный период существования, раскопать из-под насыпи тлеющего прошлого отдельный день, разглядеть себя в этом дне, окажется – там столько бесценного, что никак невозможно не вставить этот день в историю. Без этого дня (и без второго, третьего, триста шестьдесят пятого) она будет не полной, не такой достоверной… Впрочем, где-то выше я уже говорил о чем-то подобном… И вот, кстати, мысль, случайно попавшаяся мне во время блужданий по Интернету. Принадлежит Александру Грину, автору полусказки «Алые паруса». «В течение дня человек внимает такому количеству мыслей, впечатлений, речей и слов, что все это составило бы не одну толстую книгу». Уверен, если задаться целью, у любого писателя, даже у крайнего приверженца экшенов, можно найти нечто подобное.
Но как трудно фиксировать эти дни! Как трудно связывать их!..
Ладно, надо продолжать. Впереди рассказ о без малого двух годах. О цепочке из примерно семи сотен утр, дней, вечеров, ночей. Сотен тысяч минут, в каждой из которых я существовал, что-то делал, а если не делал, то мозг все равно работал, искал пути разрешить проблемы и неприятности, пытаясь спасти меня и одновременно губя, разрушая… Все-таки попробую быть лаконичным – боюсь не успеть довести историю до того, что на сегодняшний день считаю финалом.
Давно стало штампом выражение: весной у психически нездоровых происходит обострение. Если весной кто-нибудь совершает смелые (неадекватные) поступки, окружающие уверенно покручивают пальцем у виска и вздыхают: что ж, весна.
Я себя не считаю каким-то психически нездоровым (хотя психика, конечно, поднарушена и алкоголем, и всякими ударами), но весна, особенно та, две тысячи восьмого, меня будоражила, толкала куда-то, заставляла что-то делать. Может быть, потому, что в середине апреля, семнадцатого числа, мой день рождения, и в том году мне исполнилось тридцать три. Сами собой в голову лезли мысли о том, что с не очень-то хорошими результатами, мягко говоря, я к этой символической дате подхожу.
Да, квартира есть, и пусть с огромными потерями в финансах, но я ее отстою. Это моя квартира, мои личные метры… Да, есть возможность очень неплохо зарабатывать… Можно, конечно, кое-что записать в актив. Но вот главное…
С недавних пор главным для меня стало создать семью, захотелось, как это ни странно, иметь сына, дочку. Я останавливался на улице и смотрел, как играют дети, сидят в своих колясках. Мамаши начинали тревожно на меня коситься, принимая, видимо, за педофила.
Я сделался одновременно и каким-то сентиментальным (я даже, помню, заплакал во время очередного просмотра очень нравившегося мне фильма «Лиля форевер» о жизни и гибели хорошей, но бедной и одинокой девушки) и жестоким. Однажды Иван сунулся с просьбой дать ему взаймы еще тысячу баксов, и я ответил, что если он не вернет мне те две через месяц, то включу счетчик; я ставил заказчикам драконовские условия, и большинство из них скрипя зубами соглашались; я почти каждый день напоминал Максиму, что ему пора переселяться, откровенно говорил, что он мне мешает.
– У меня девушка, – объяснял, сбиваясь на крик, – и я не могу привести ее в собственный дом! Нонсенс какой-то!
Макс поначалу отмахивался – какая, мол, еще девушка, не звизди, – а потом стал ныть:
– Я не умею снимать квартиры. С непонятными людьми встречаться, по подъездам ходить…
В конце концов я сам нашел ему приемлемую однокомнатку возле метро «Нагорная», чуть ли не силой вытащил из его кармана деньги. В тот же день он с обиженной до предела рожей собрал свои вещички и уехал. Напоследок взглянул на меня, словно бы обещая: «Ты еще пожалеешь». Я знал, что пожалею, но сейчас необходимо было остаться в своей квартире одному.
Как обычно, начиная некий новый этап жизни, я тщательнейше прибрался. Потом отправился на рынок и купил велосипед. Решил по утрам и вечерам кататься, поправлять здоровье. Тем более и место подходящее для этого рядом с домом имеется – малолюдный парк в Нагатинской пойме.
Я вдруг осознал, что в Москве ни разу еще не был на футболе. По телевизору смотрел почти все матчи, а о том, чтобы пойти на стадион, даже не задумывался. И вот задумался… Стадион неподалеку – имени Стрельцова, где играет домашние матчи «Москва».
Я решил сходить на ближайший – «Москва» – «Зенит». Отлично, увижу Аршавина.
Ведущая к стадиону Восточная улица была пуста – машины не ездили. По тротуарам и проезжей части двигались одинокие люди, или пары, или группки, но тихо, без криков и флагов. А у касс, перед металлическими заграждениями, толпились милиционеры.
Я сунулся было к ближайшему окошечку за билетом, и меня прихватил за рукав страж порядка с двумя желтыми полосками на погонах:
– Питерский?
– Нет.
– А чего сюда лезешь? Это гостевые. Для наших – вон. – И махнул на рядок касс по ту сторону ворот стадиона.
Площадь перед воротами тоже была вся выгорожена железными решетками, и между ними, как по лабиринту, семенили редкие болельщики. На них, придушенно хрипя, рвались с поводков овчарки. В воротах людей охлопывали, проверяли содержимое сумок.
Конечно, я знал про все эти меры безопасности, раз сто, наверное, видел нечто подобное в телерепортажах, но все же вживую зрелище оказалось очень неприятным. Тем более что не предполагал обнаружить это и здесь, на маленьком стадиончике… Возникла мысль вообще плюнуть на матч, и я тут же усмехнулся этому проявлению слабости, обогнул выгородки, сквозь милиционеров пролез к кассам хозяев.
– Один билет, – сказал в окошечко. – Самый дешевый.
– Четыреста рублей, – бормотнули в ответ; я даже не разобрал, мужчина или женщина.
– Четыреста? Я же говорю – самый дешевый.
– Это – самый дешевый. Матч повышенной зрелищности.
Пришлось отдать четыре сотни.
С билетом я просеменил по узкому зигзагистому проходу, пару раз отдернул ногу от собачьих пастей; поднимал руки, чтобы менты проверили, нет ли у меня под мышками чего запрещенного, задирал штанины джинсов… Проверок было две – одна в воротах, другая уже перед входом на сам стадион.
Во время этой второй проверки я стал свидетелем довольно некрасивой сцены. Передо мной стояли мужчина с мальчиком лет семи. Таким полусадичником-полушкольником. И в сумке у мужчины проверяющие – здесь были уже в основном не милиционеры, а парни в штатском, с синими повязками на рукавах, – обнаружили несколько пакетиков сока.
– О-о, – как-то обрадованно протянул один из парней, – придется оставить.
Мужчина удивился:
– Почему?
– Нельзя. Тяжелые предметы не допускаются.
– Да какие они тяжелые?! Двести граммов.
– Брошенные с трибуны, они могут нанести травму.
– Бред. Я ребенку взял, ему два часа тут…
Проверяющий сочувствующе вздохнул, но путь мужчине с мальчиком не освобождал.
– Но ведь там же, – заговорил мужчина жалобно, – нас пропустили… В воротах.
– Они проверяют на предмет алкоголя и оружия, а у нас другая задача… Знаете, – голос проверяющего потеплел, стал доверительным, – там, в буфете под трибунами, и сок есть. А со своим – никак.
Тут зазвучал футбольный гимн; мужчина, тихо матерясь, выбросил на забитый пластмассовыми и стеклянными бутылками стол свои пакетики и потащил растерянного сына на матч.
Меня пропустили без осложнений.
Добрался до своего сектора в тот момент, когда капитаны команд – Тимощук у «Зенита» и кто-то там у
