Я вскочил и выбежал из вагона. Оказался на металлической узкой платформе. Слева заметил лестницу вниз, на рельсы… Почему-то был уверен, что до станции совсем недалеко, вроде бы даже свет ее видел… Взял и спустился, пошел.
– Эй! – Возглас ужаса сзади. – Ёбнулся?!
Глянул назад, продолжая шагать и готовясь уже ломануться от этого возгласа.
На платформе стоял мужчина в голубой рубашке. Навверняка машинист. Лицо искажено.
– Стой, – уже не крикнул, а выдохнул он, – там рельс контактный.
В мозгу опять щелкнуло, я вспомнил про этот рельс, через который пропущен ток огромной силы. В нескольких сантиметрах бьет так, что от человека остается лишь пепел… Я остолбенел, боясь двинуться с места, даже развернуться всем телом.
– Иди сюда, – говорил машинист почти ласково. – Сейчас обратно поедем. Не бойся. По центру иди… Давай. У меня ж график… Ну давай, парень.
И это «парень» меня ободрило. Я переместил ноги носками к поезду, посеменил. Поднялся по лесенке. Прошел мимо машиниста, ожидая оплеухи (я был ее достоин), шагнул в поезд. Упал на сиденье.
Совершенно вареным, будто пил беспробудно несколько дней, добрался до дома; кое-как раздевшись (всё, вплоть до пальто, было пропитано едко воняющим потом) и оказавшись под одеялом, я в очередной раз поклялся, что больше не выпью ни капли. Никогда.
Опять заметил, что спрессовываю прошлое, а это меняет его, – получается, что наши с Полиной дни почти всегда сопровождались ее истериками, пьянством, но это не совсем так. В том-то и проблема, что истерики возникали не так часто и потому казались мне какими-то случайными, и всякий раз я был уверен, что больше они не повторятся. Еще хуже – из-за спрессовывания теряется логическая связь событий, возникает совершенно ненужная интрига, – вот, например, несколькими страницами раньше я упомянул имя Антон. Дескать, во время Полининой истерики после концерта я впервые услышал это имя. И не объяснил, не рассказал, увлекшись другими вещами.
Да, Полина все чаще упоминала об Антоне. Это был ее бывший муж, отец ее дочки.
Вспоминала она о нем то с ненавистью, то почти с любовью, как-то вроде сравнивая его со мной… Я, конечно, специально не расспрашивал, но из отрывочных реплик в итоге понял, что он какой-то актер, явно неудачливый, много старше Полины. Ее родители Антона не любили, он был бедный и наверняка ершистый, как все неудачливые актеры, и, скорее всего, под их давлением Полина в конце концов с ним разошлась. Кажется, еще и не зная, что беременна… Хрен их разберет. Да я и не желал разбирать, мне хотелось просто, чтобы этого Антона в словах девушки, с которой встречаюсь, не возникало.
Упоминания о нем меня бесили, хотя я и старался этого не показывать. Вообще сдерживался, не реагировал чаще всего на все ее словесные потоки. Потом лишь понял, что такое поведение – сдерживаться – очень вредно для психики. Лучше уж тоже орать в ответ…
От встреч с ее родителями всячески уклонялся, но все же довольно часто приходилось, довезя Полину до дома, входить под хлебосольные речи ее мамы, приветливые междометия папы сначала во двор, а потом в холл. Садился, пил чай, беседовал. Тревожили дебильновато-загадочные взгляды ее брата. Создавалось впечатление, что он хочет раскрыть мне некую тайну, но то ли не решается, то ли не может выбрать удобный момент.
Родители Полины продолжали меня откровенно обхаживать. Это и пугало, и умиляло. Очень приятно, когда тебя считают хорошим и не стесняются тебе об этом вполне понятно намекнуть. Тем более что я действительно представал перед ними в лучшем свете – трезвый (ведь был за рулем), гладковыбритый, отлично одетый, на необычном автомобиле. Если даже и случалось, что иногда бывал не в форме, то это легко можно было списать на утомление, чудовищную занятость. И я это всячески подчеркивал – с удовольствием вел переговоры по мобильнику в присутствии семейства, слегка, конечно, иным тоном, другими словами, чем обычно, не торгуясь из-за каждой пятихатки, которая ляжет мне в карман.
Как я уже написал где-то выше, Гарнье были людьми небедными. Дом в Тарасовке они отстроили просторный – весь его я не изучил, но, кажется, места всем хватало с лихвой. А с другой стороны, житье под одной крышей с родителями взрослым людям – Полине (имеющей уже своего ребенка) и Борису – доставляло явно мало радости. И если Борис просто тихо существовал, укуриваясь по вечерам в своей комнате гашем, а утром тащась к станции, чтоб отправиться в Москву на работу, то у Полины часто возникало желание как-то вырваться, отделиться, зажить самостоятельно. От этого и истерики.
Надежда Сергеевна и Борис работали в болгарском посольстве и благодаря этому обзавелись недвижимостью в Болгарии – в строящейся на берегу моря многоэтажке под Бургасом у них и у Полины были квартиры. Студии, как они их называли. Дом должны были сдать в августе, и Полина не раз мечтательно сообщала мне: «Бархатный сезон проведем в Болгарии». Я, ясное дело, сдержанно соглашался. В принципе, был не против.
Отец Полины, подполковник каких-то войск в отставке, коротал дни в Тарасовке. Он пассивно участвовал в бизнесе (я не уточнял, в каком), получал проценты и был вроде бы доволен. Хотя главной темой его разговоров был домик возле Феодосии. Он жил там с конца июня до конца сентября – сдавал комнаты. Домик был расположен на территории бывшей военной базы, где Геннадий Павлович служил в восьмидесятые годы… Полина об этом домике и вообще о Феодосии слышать не хотела (сразу начинала психовать), – кажется, там прошло ее детство, и воспоминания не доставляли удовольствия.
В общем, семья была финансово не из последних, но со своими тараканами и скелетами в шкафах, со своими проблемами.
Главной проблемой являлись, естественно, Полина и ее дочка. Статус Полины как матери-одиночки родителей не устраивал. Может, живи они в каком-нибудь муравейнике на триста квартир, Полина без мужа была бы не так заметна, но в поселке это очень бросалось в глаза. Стыдно было, что молодая женщина имеет грудную дочку и не имеет мужа. Ущербность. И вот появился я – вполне потенциальный муж и отец…
Я часто упоминаю, что родители Полины очень желали женить меня на ней, – но в то время (зима – весна) я не особо анализировал их поведение. Была у меня симпатичная и сексуальная, порой вспыльчивая, с некоторыми недостатками, но в целом вполне подходящая мне женщина; были ее родители – гостеприимные, симпатичные и симпатизирующие мне. Все казалось нормальным, как у людей…
Конечно, слегка беспокоило, заставляло задуматься то, что Антон, в недавнем прошлом официальный муж Полины (видел в ее паспорте печать регистрации брака и ниже – развода), бросил ее в период беременности. Вроде бы – явный подонок, бросать женщину в таком состоянии. Но Полина утверждала, что это она была инициатором – разлюбила, дескать, поняла, что он вообще не способен быть отцом и главой семьи, и тому подобные аргументы… Я кивал, поддерживал ее и внутренне радовался и как-то воспарял от того, что я вот, в отличие от этого Антона, главой семьи быть могу. И что Полина выбрала меня, а не распиздяя Максима, к примеру. Квартира, автомобиль, деньги, перспективы.
Впрочем, постепенно я стал подозревать, что все-таки не она бросила Антона, а он, и догадывался почему. Да и сам все чаще задумывался над тем, не сбежать ли и мне.
Желание это созревало медленно, постепенно, то вспыхивая и становясь нестерпимым (во время очередного Полининого припадка), то совершенно исчезая (в благостный период). Знаю, что в таком состоянии многие живут десятилетиями. Я чуть было не оказался в числе этих многих.
На первый взгляд в своей дочке Мари Полина души не чаяла. Могла часами о ней говорить, покупала ей разные одежки; бывая в Тарасовке, я наблюдал, как увлеченно она с ней играет, не спускает с рук. Образцовое материнство и детство. Этой любовью она пыталась заразить и меня – то и дело давала подержать дочку и обижалась, если я отказывался (мягко отказывался, конечно) или хотя бы не разделял восторга.
И довольно долгое время я верил в то, что Полина не может без своей «девоцьки».
Лишь ближе к апрелю, когда стал приезжать к Гарнье раза по три в неделю, увидел подробности их будней, я засомневался в искренности Полининых чувств.
Вот, например, после выходных, которые мы провели вместе, я привожу ее в Тарасовку. Полина радостна, но и беспокойна – как там Машенька, все ли хорошо; за время в пути она иногда раз десять звонила домой и спрашивала о дочке, сообщала, что мы вот-вот будем. Если ей казалось, что я еду слишком медленно, торопила: «Обгоняй эту помойку. Что он так тащится?! Добавь газу – здесь можно».
И вот мы приезжаем. Мать Полины сразу сажает меня за стол, принимается потчевать, расспрашивать о
