— Я не исключаю ни первого, ни второго варианта. За место свое я, Сергей Семенович, не держусь…
Я действительно не исключал ухода, но чем дальше, тем яснее становилось, что, как только я уйду, на мое место тут же сядет человек из породы «Чего изволите-с?» и будет заглядывать в рот президентской семье. Поэтому очень важно было, чтобы в мое кресло сел порядочный человек. Тот, кто мог бы продолжить борьбу с ворьем и коррупционерами.
В те же дни у меня произошла встреча с Юрием Михайловичем Лужковым. Ему я тоже сказал, что очень важно, чтобы мое место занял достойный человек. И тогда свое кресло я уступлю ему, не колеблясь ни секунды.
Он сказал мне, что руководство администрации президента (кто именно, Лужков не назвал) выходило на него с просьбой: «Уговорите Скуратова, чтобы он ушел. Мы готовы поддержать кандидатуру, которую он назовет. Только пусть уходит!»
— Это меня устраивает, — сказал я.
— Кого вы видите на своем месте? — спросил Лужков.
— Геннадия Семеновича Пономарева.
Этого человека Лужков знал хорошо — Пономарев в свое время был прокурором Москвы. Собственно, об этом я уже говорил. Отношения у него с Лужковым были непростыми, особенно в период притирки, а потом они работали душа в душу… До тех пор, пока президент совершенного необоснованно не снял его с должности. Вместе с Пономаревым тогда был уволен и начальник московской милиции.
— Хорошая кандидатура, — одобрил Лужков.
— Но есть одно «но», Юрий Михайлович…
— Какое?
— Нас обманут.
— Не обманут, не может этого быть!
— Вот увидите.
Лужков с сомнением покачал головой.
— Но есть же схемы проверки действий…
— Ни одна схема не сработает. Я выйду на трибуну и попрошу сенаторов: «Прошу отпустить меня, я не буду работать, несмотря на то, как сложится голосование…» Меня отпустят, а кремлевская администрация Пономарева на утверждение не представит. Представит другого, своего человека.
— Не может этого быть! В Совете же Федерации сидят серьезные люди… С ними шутить нельзя.
— Вот увидите, Юрий Михайлович… Обманут!
На том мы с Лужковым и расстались.
Через день я встретился с Собяниным и сказал ему:
— Я готов к уходу!
Пока мы говорили с Собяниным, позвонил Строев.
— У вас находится Скуратов, попросите, пусть зайдет ко мне.
Я зашел. Мы со Строевым обнялись, сели в кресла.
— Ну что? — спросил он.
— Я готов уйти. Но при условии, если мое место займет достойный преемник.
Имя Пономарева я не стал называть — понимал, что у Строева могут быть свои кандидаты на эту должность.
Активную роль в том, чтобы я ушел спокойно, без войн, без нервотрепки (хотя все было, и войны, и нервотрепка) играл Юрий Владимирович Петров бывший глава кремлевской администрации, с которым я был знаком еще по Кубе. Петров был близок к Степашину. И Степашин и Путин считали, что я должен уйти, и действовали соответственно. Путин к этой поре уже стал секретарем Совбеза, а Бордюжа был снят и с этого поста, и поста руководителя президентской администрации. Петров организовал встречу в Совете безопасности.
Во встрече приняли участие четверо: Степашин, Путин, Петров и я. Трое собравшихся склоняли меня к тому, чтобы я спокойно ушел из Генпрокуратуры.
— Если в Совет Федерации будет внесена кандидатура Пономарева, я уйду спокойно, — сказал я.
В этот раз я фамилию Пономарева назвал. И Степашин и Путин со мной согласились: против Пономарева они не имели ничего и готовы были сотрудничать с Геннадием Семеновичем.
Мне же важно было, чтобы не пострадала сама система прокуратуры, чтобы шли расследования, чтобы громкие дела, которыми начала заниматься Генпрокуратура, не были положены под сукно.
Я тем временем начал готовить свое выступление на Совете Федерации. Причем готовил я два варианта, а точнее, две концовки выступления. Одна мягкая для существующей власти, где я объявлял о своем уходе в отставку и просил Совет Федерации поддержать мою просьбу, вторая — жесткая, лишенная всяких компромиссов: я отказывался от отставки.
Вторая концовка была заготовлена на тот случай, если Борис Николаевич не представит на утверждение Пономарева. Утром 21 апреля ко мне в Архангельское заехал Петров:
— Ну, что, Юрий Ильич? Как себя чувствуете?
— Чувствую себя нормально. Только вот вчера вечером в Совете Федерации, вопреки нашим договоренностям, не появилось письмо президента о внесении на голосование кандидатуры Пономарева. Это, Юрий Владимирович, извините, настораживает.
— Может, оно появится сегодня утром?
— Может…
А получилось вот что. На кандидатуру Пономарева был согласен даже Чубайс, но воспротивилась группа Березовского, и прежде всего сам БАБ: это что же такое получается? Из огня да в полымя, да? Одного неуступчивого «принципиала» мы меняем на другого такого же? Не-ет.
В результате наша договоренность была сломана. Положение, в котором оказался я — да и не только я, — было непростым, если не сказать — тяжелым, еще вчера я заявил Строеву и Собянину — готов уйти, а сегодня, если не появится письмо президента о выдвижении Пономарева, я вынужден буду развернуться на сто восемьдесят градусов.
Как все это воспримут люди? Как мой каприз? Этакую прокурорскую несносность? О всех своих переговорах я не мог, к сожалению, сказать ни слова.
Когда я прибыл в Совет Федерации, ко мне подошел Строев:
— С минуты на минуту должен подъехать Примаков. Пойдемте встретим его.
На лифте мы спустились в холл. Евгений Максимович, к сожалению, еле двигался, так допек его ревматизм, чувствовалось, что всякое движение доставляет ему боль, — даже по глазам было видно, как трудно ему. И тем не менее мы с ним обнялись, расцеловались.
— Юра, — сказал Примаков. Иногда, в теплые, доверительные минуты он называл меня по имени. — Вам, наверное, надо уйти. Я понимаю — вы человек честный, все воспринимаете обостренно, с позиций закона, но у вас грязное окружение. Вас обязательно подставят. Да и с самой прокуратурой происходит нечто невероятное. Прокуратуру трясет так, что как система она может развалиться.
С этим я был согласен.
Мы поднялись в зал заседаний. У меня там было свое, давным-давно облюбованное место, справа, наверху, если стоять лицом к президиуму. Несколько лет назад, когда меня еще только утверждали в должности Генпрокурора, я сел в то кресло и с тех пор, когда бывал на заседаниях Совета Федерации, занимал это место.
По дороге переговорил с несколькими знакомыми сенаторами, люди опытные, знающие, умеющие почувствовать чужую боль, они пытались поддержать меня: не робей, мол, воробей!
Началось заседание. Мой вопрос стоял одним из последних, и был он закрытым. Обычно на заседания Совета Федерации я являлся в темно-синей форме с «маршальскими» погонами: действительные государственные советники юстиции носят маршальские звезды, — сейчас же я был в обычной гражданской одежде — мой мундир находился в опечатанном служебном кабинете, и сколько он еще будет находиться там — неведомо было никому.
У журналистов был особый интерес к моему вопросу. Вообще, журналисты неистовствовали. На всю страну разнесли слова, которые я произнес, например о «Мабетексе»…
