Домброва сказал ему сейчас нечто совершенно невообразимое. Получается так: рядовой Лисицын сейчас вернётся к себе в батальон, а его там спросят: «Где ты шлялся целые сутки?» Но Лисицын совсем обалдел от счастья: кивает, кивает. Очень уж ему невтерпёж выбраться отсюда, а уж там… Там — бабы!
Домброва выводит Лисицына из двора гауптвахты во двор комендатуры, откуда уже совсем рукою подать до свободы. Ой, скорей бы!.. А уж там-то! Там — волшебное царство голых баб!
— Ну, вот ты и свободен, — говорит Домброва.
— Т-та-так то-точно, товарищ старший лейтенант!
— Ну что, давай закурим на прощанье?
— Да… Нет… Э-э-э… Давайте, товарищ старший лейтенант!
Домброва улыбается одними губами.
Сигареты, зажигалка. Закуривает сам и даёт Лисицыну.
— А погодка-то — какая прелестная! — говорит Домброва. — Весна! Пора любви и грусти нежной!
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
Оба стоят рядом и курят. Один — спокойно, с наслаждением вытягивая никотин из дорогой сигареты; другой — чуть ли не трясясь от страха, нетерпения, от целой гаммы сложнейших и тончайших переживаний, связанных с голыми бабами, облачком клубящимися над ним…
Немного покурив, Домброва бросает в снег свою недокуренную отраву и с изумлением смотрит на стоящего перед ним солдата.
Тот ничего не понимает и видит перед собой только хоровод полупрозрачных голых баб — они клубятся и расплываются в воздухе.
— Товарищ рядовой, а вы разве не знаете, что курить во дворе городской комендатуры — запрещено? Вон и написано. Прочтите, пожалуйста. Ознакомьтесь, так сказать, с текстом.
И точно — текст.
Табличка.
— Да я уже читал… Да я и сам удивлялся… Но ведь вы же сами мне дали… Сказали: кури…
— Вот как? — Улыбка одними губами. Страшный взгляд немигающих чёрных глаз. — Я?? Сам???
Лисицын стоит бледный, жалкий.
— Это для меня новость…
Адская тишина. Многообещающая.
— Ну вот, что, товарищ рядовой: ВЫ АРЕСТОВАНЫ!
— Но ведь меня нельзя… Нельзя больше двадцати восьми суток… Закон есть такой…
— Закон соблюдён. Я свято чту советские законы. Вы пробыли на гауптвахте не двадцать восемь суток, а только двадцать семь. Целые сутки после этого вы не возвращались в свой батальон. То есть: находились в самовольной отлучке. А теперь вот, вдобавок ко всему ещё и закурили в неположенном месте, а я это случайно заметил. Проходил как раз мимо и — заметил.
Страшный взгляд немигающих глаз. Страшная улыбка.
— Ты арестован! Пошёл назад, мурло вонючее!
Камера номер семь.
В двери проворачивается ключ. Все разом вскакивают и выстраиваются.
Дверь распахивается.
На пороге — старший и страшный лейтенант Домброва.
Принцев командует губарям:
— Равняйсь! Смирно! — повернувшись к Домброве: — Товарищ старший лейтенант! В камере номер семь содержится семеро арестованных!
Домброва приказывает Принцеву:
— Вольно!
Принцев передаёт приказ своим подчинённым:
— Вольно!
Никто и не думает выполнять эту команду — все продолжают стоять по стойке «Смирно!» и почти не дышат.
Домброва усмехается:
— Бандиты, вы почему не подчиняетесь приказу старшего по камере? — Иронически разглядывает Принцева. — Пограничника. Стража наших священных рубежей? Ведь он же дал вам приказ: «Вольно!» Это что — неповиновение? Бунт?
Все немного расслабляются. У некоторых на лице возникает нечто вроде нервной и бледной улыбки.
— Претензии к условиям содержания имеются?
— Никак нет, товарищ старший лейтенант! — отвечает за всех рядовой Принцев.
— В столовой — нормы питания соблюдаются?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
— В помещениях — санитарно-гигиенические условия соответствуют существующим требованиям?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
— Обращение караула с арестованными — вежливое?
— Так точно, товарищ старший лейтенант!
И вот, поймав именно этот момент, Домброва и выволакивает за шиворот откуда-то из-за двери обмякшую фигуру Лисицына и вталкивает её в камеру, подпихивая коленом под зад.
— К вам пополнение! И — ОЧЕНЬ надолго!
Дверь захлопывается.
Ключ проворачивается.
Шаги удаляются.
И — тишина. Ох и тишина-а-а!
Камера номер семь.
Некоторое время все потрясённо молчат.
Лисицын стоит — убитый горем, без ремня, штаны обвисли, глаза смотрят в пол.
И вдруг камера содрогается от хохота. Причём громче всех ржёт Злотников.
— Вернулся! Вернулся! — орёт он. — Он тебя продержит ещё двадцать восемь суток!.. Он так уже делал раньше с одним таким же идиотом, как ты!!!
Бурханов хохочет взахлёб:
— Сексуальный маньяк! Сексуальный маньяк!!
А Злотников продолжает:
— А двадцать восемь плюс двадцать восемь — это будет пятьдесят шесть! Пятьдесят шесть суток на губе!
Камера номер семь.
Оживление помаленьку идёт на убыль. Смех всё ещё продолжается, но уже не с такою силой.
Косов размазывает слёзы по лицу и, почти рыдая, говорит:
— Пятьдесят шесть суток! — Весь так и сотрясается от хохота. — После это можно попасть или на кладбище, или в сумасшедший дом…
— Да никуда я не попаду, — огрызается Лисицын.
— А всё ж таки, ребята, нету на свете справедливости… Всё этому гадёнышу сходит с рук: и воровал, и насильничал, и друзей предавал, и такое делал, что и языком не выговорить, а ему — пятьдесят шесть суток. Всего-навсего. Вместо расстрела. Да, наш Домброва молодец — сделал всё, что мог… Хороший мужик он у нас всё-таки. Дай бог ему здоровья… Ведь вы, ребята, даже и не представляете, за что на самом деле эту суку посадили на губвахту…
