обвинения взбудоражили буквально всех. На лицах — недоумение.
В это время раздался звонок телефона прямой связи с президентом страны. Ельцин спросил бесстрастно: «Я слышал, что Лебедь вас обвиняет?»
Я ответил официально: «Товарищ Главнокомандующий, поскольку обвинения исходят не от кого- нибудь, а от секретаря Совета безопасности, считаю необходимым обратиться к вам с просьбой освободить меня от занимаемой должности. Рапорт вам уже направлен…»
Какое-то время в трубке стояла мертвая тишина. Раздавшийся затем голос Ельцина — хрипловатый, властный, знающий цену вот таким паузам, во время которых у иных собеседников президента обмирало сердце, — расставил все по своим местам: «Молокосос он еще!.. Принимать такие решения… Работайте. Я вам доверяю. Ваш рапорт, не вскрывая пакета, я отправлю назад».
Вскоре приехавший из Кремля фельдъегерь и вправду возвратил мне нераспечатанный пакет. Этот демонстративный жест доверия говорил о многом, но он не означал, что президент откажется от удовольствия побыть, подобно небожителю, еще какое-то время над схваткой, исход которой вовсе не был предопределен.
Речь шла о моем добром имени. Его я собирался защищать бескомпромиссно. В открытом бою. Без оглядки на политические расклады. Ведь собственная репутация — это основа. Без нее любой человек рухнет, и никакие боевые ордена, научные звания или прочие заслуги не в состоянии вернуть его к жизни.
Я с ужасом думаю о том, как живут люди, потерявшие репутацию.
Поэтому настаивал, чтобы заседание Государственной Думы, где должен был выступить Лебедь и я, было открытым, а значит, гласным.
Бояться мне было нечего. Ведь я это знал лучше, чем все остальные, и поэтому не сомневался, какую бы чушь ни привезли от чеченцев помощники Лебедя, я легко опровергну любое вранье.
Не скрываю, хотел, чтобы мои аргументы видела и слышала вся страна или хотя бы журналисты.
Текст моей телеграммы председателю российского парламента Геннадию Селезневу был следующим: «У меня тайн от депутатов нет. Я настаиваю на открытом проведении заседания».
Но Селезнев этот вопрос на голосование не поставил. Более того, настоял именно на закрытом заседании, объясняя это соображениями секретности.
Истинных причин не знаю. Не исключаю, что осторожный Геннадий Николаевич уже поставил на мне крест и не хотел ссориться с перспективным секретарем Совбеза. Особенно если учесть уже запущенную Лебедем фразу о том, что «двое пернатых жить в одной берлоге не могут…»
Она отрезала Александру Ивановичу путь к отступлению. Она лишала и меня возможности компромисса, потому что звучала как окончательный и не подлежащий обжалованию приговор.
Для того, чтобы депутаты Государственной Думы больше не питали иллюзий, кто и как на самом деле продал наши национальные интересы в Чечне, я намеревался пойти на заседание парламента с документами, включая подлинники телеграмм, в которых я тщетно просил о подмоге Министерство обороны.
Об этом я честно предупредил накануне участников совещания, проводившегося в кабинете председателя правительства РФ В.С. Черномырдина.
В отличие от обычных правительственных совещаний, это было, скорее, неофициальное собрание людей, чье участие в высших кремлевских делах было обусловлено не столько служебным положением, сколько степенью политического влияния в высших эшелонах власти. Анатолий Чубайс. Татьяна Дьяченко. Борис Березовский. Евгений Савостьянов. Сергей Зверев.
На совещаниях, проводившихся в таком составе, я участвовал три раза. Дважды — у Черномырдина и один раз — в Кремле: его проводил Чубайс.
Если быть точным, на них каждый решал свои вопросы, по большей части — шкурные. Березовский, например, требовал от прокуратуры и МВД ареста Коржакова. Савостьянов — смещения генерала госбезопасности Трофимова с поста начальника ФСБ по Москве и Московской области и т. д.
Я смотрел на эту суету, понимая, что к реальным делам государственной службы она не имеет никакого отношения. Скорее, эти теневые, креативные посиделки, с мнением которых был вынужден считаться, в том числе и Виктор Степанович Черномырдин, представляли собой политический клуб, в который объединились наиболее активные и значимые фигуры из избирательного штаба Б.Н. Ельцина.
Дочь Ельцина, Татьяну Дьяченко, я, можно сказать, не знал вовсе, так как не входил в ближний круг президентского окружения, а с членами президентской семьи встречался исключительно на официальных мероприятиях.
На одном из них, случившемся за год или два до упомянутых событий, — кажется, это было возложение цветов к могиле Неизвестного солдата в Александровском саду, я впервые увидел Татьяну Борисовну и невольно подивился ее поразительному сходству с женой Ельцина — Наиной Иосифовной.
Честно говоря, поначалу я и вовсе не обратил внимания на стоявшую в отдалении молодую женщину. Некоторое удивление у меня вызвало лишь то, что время от времени кто-то из генералов или сановников вдруг устремлялся к этой особе с явным намерением попасться ей на глаза.
Если рука женщины была приветливо протянута, ее немедленно целовали. Однако особый изгиб чиновничьих спин и обрывки восторженно звучащих комплиментов, которые доносил ветер, не оставляли сомнений в том, что государственные мужи совершали молодцеватые пробежки не ради гусарства, а лишь затем, чтобы подчеркнуть доминирующее положение этой молодой женщины.
Впрочем, подобострастные позы больше характеризуют не тех, перед кем гнутся спины, а тех, кто готов их согнуть при первой возможности. Так что никаких поспешных выводов в отношении самой Татьяны Борисовны Дьяченко (а это была она) я делать не стал, а наше с ней последующее знакомство, правда, совсем недолгое, за рамки службы не выходило.
Понятно, что никто не рассматривал Татьяну Борисовну в качестве самостоятельной политической фигуры, хотя ее собственная должность — ранг ближайшего помощника президента — позволяла ей участвовать в подобных совещаниях более чем на равных.
Мне показалось, что именно на этом совещании я мог обсудить вопрос, который был куда масштабнее сиюминутных кадровых перестановок, совершавшихся в личных интересах. Я сказал: «Мне вообще непонятна ваша дискуссия. Разве страшен для страны Коржаков? Так ли уж плох Трофимов? Давайте попробуем оценить опасности, которые таит в себе возвышение Лебедя. Президент болен. Александр Иванович не скрывает своих президентских амбиций. Не кажется ли вам, что его приход к власти, если он произойдет в этой неразберихе, может повлечь за собой серьезные изменения в жизни страны? Уверены ли вы в том, что Лебедь не станет диктатором, опирающимся на репрессивный аппарат?»
Анатолий Чубайс тут же со знанием дела возразил: «Да, это так. Но Лебедя снять нельзя».
Я спросил: «Почему?»
Кстати, все это происходило уже после известных заявлений Лебедя журналу «Штерн», о том, что Ельцин — безнадежный алкоголик и что толку от него уже не будет.
Если ближайший помощник президента говорит такие вещи, значит, во власти болен не только президент…
Аргументы, бывшие в запасе у Чубайса, базировались на утверждении, что у Лебедя большой авторитет и народ может выйти на улицу. «Ничего подобного, — ответил я. — Вы не знаете обстановки. Нормальным людям претит такое маниакальное, такое бесстыдное стремление к власти. Может, и выйдут несколько человек, но о серьезной поддержке говорить не приходится…» И добавил: «Об этом я хочу откровенно рассказать послезавтра на заседании Государственной Думы. Может, кто и верит, что Лебедь, подобно Моисею, выведет нацию к миру и благоденствию, но лично я в этом сомневаюсь. Будет жесткая диктатура. Все, включая подоплеку хасавюртовских соглашений, надо обнародовать. Объяснить депутатам парламента. А потом будь, что будет… Я приму любое решение президента».
Что-то еле слышно произнесла Татьяна Дьяченко.
Мне показалось, что она возражает. Я повысил голос и говорю: «Так что вы предлагаете?» И вдруг слышу в ответ ее отчетливый, тоже усилившийся голос: «Говорю, я согласна!..»
Надо отдать должное политическому чутью Черномырдина. Очень деликатно он тотчас спросил Дьяченко: «Таня, мне кажется, что об этом разговоре нужно рассказать Борису Николаевичу?..»
