— Поговорить бы надо, — пояснил он. И добавил урезонивающе: — Не по телефону же.
— Да? — нагло удивился Бронников. — А почему не по телефону?
— Ладно вам. Вы же понимаете.
— Допустим, понимаю. Но почему я?
— То есть?
— То и есть! — пуще наглел Бронников. — Сами только что сказали: надо поговорить. Кому надо? Мне не надо. А если вам надо, вы и подъезжайте. Милости прошу!
— Э-э-э…
Ну да ему ждать, пока там этот топтун с мыслями соберется, недосуг. Не нашелся с ответом — получи!
— До свидания!
И злорадно бросил трубку.
О чем, собственно говоря, пожалел сразу, как она упала на рычаги. Даже, пожалуй, еще долететь не успела — а он уже пожалел.
Ах, зря, зря! Ущучил! Да если Семен Семенычу вздумается, он так ущучит, что…
Не плюнет, не забудет, из списка не вычеркнет, перезвонит непременно.
Однако час прошел, другой — тишина.
Черт бы его побрал!..
Игорь Иванович заходил к нему под лестницу, как правило, под вечер.
Выглядел он моложе своих семидесяти, а кроме того и одевался совершенно не по-стариковски. Распахнет ворот светлого плаща, стянет и бросит на кушетку шелковый шарф… Бронников, вечно ощущавший кургузость своих одеяний, немного даже завидовал. Другого хоть в царскую мантию наряди — все как корове седло. А этот дорогими вещами похвастать не может, а вот надо же: все на нем как влитое, все идет, все, как говорила Кирина баба Сима,
Потрогает рукой сиденье гостевого стула, сядет с осторожностью.
«Что, Гера, хмуритесь? Не тянется рука к перу, перо к бумаге?»
Бронников ему о звонке рассказывать не станет — стоит ли о собственной глупости толковать. Единственное оправдание — уж больно неожиданно все случилось. Тишина, тишина, тишина, а потом трах над самым ухом — звонок!.. (Все равно глупость: как будто такое может произойти ожидаемо: на то они и спецы, чтоб как гром с ясного неба).
С другой стороны, кому еще расскажешь? Шегаев по крайней мере в курсе их отношений.
«Позвольте, — скажет, — это же который…» — «Ну да. С седой прядью».
Покачает головой.
«То есть — погарцевали?»
Вот именно. Погарцевал, идиот.
«Ну и ладно. Плюньте. Надо будет — еще позвонит. Не переломится. А не позвонит — и совсем хорошо».
И такая ровная интонация самоосознанного, расчетливого, знающего себе цену наплевательства прозвучит в его словах, что Бронников и впрямь мгновенно успокоится…
И станут они, как обычно, чай пить. Игорь Иванович обещал какие-то старые фотографии принести. Что на них? Чибью?.. Зима, конечно. Там всегда зима… Телогрейка, ватные штаны… Шапка набекрень. Снег вокруг. Справа буровая вышка… «Бороду отпускали?» — «Где? А, это! Нет, специально не отпускал. Борода — это, знаете ли, уступка неустроенностям быта. Перестать бриться — сделать первый шаг к тому, чтобы перестать мыться…» — «А что за барак? Вольный?» — «Разумеется, вольный. В зоне не пофотографируешь». — «Мы примерно в таком в Джезказгане жили…» Хмыкнет: «Барак — он и есть барак. Бараки отличаются только количеством щелей. До барака, знаете, еще добраться надо…» — «В каком смысле?» — «Да в самом прямом… вы себе вагонзак представляете? Это такой вагон, где…»
До ночи просидят. Игорь Иванович рассказывает, Бронников слушает. Невзначай и на бумажке кое- что помечает.
У него к этим посиделкам всегда все было готово, тем более что готовность не требовала почти никаких усилий: накануне горсть карамели или, если везло, «Лимонных долек», а пачка чаю, заварочный чайник и пол-литровая банка с сахаром-песком, укупоренная полиэтиленовой крышкой, всегда лежали в матерчатой сумке, с которой он являлся на работу.
Кипятильный чайник в сторожке, как называлась фанерная выгородка под лестницей за лифтовыми решетками, был общий, один на четверых (из расчета вахты сутки через трое) и, между прочим, тоже не дармовой: когда Бронников устраивался, старушка, на место которой он заступал, потребовала с него полтора с чем-то рубля — это была доля, некогда выплаченная ею. Как понял Бронников, она тоже не участвовала в покупке впрямую, а только компенсировала чьи-то еще более ранние затраты. Вдумавшись, Бронников был несколько даже ошарашен незыблемостью этого простого предмета — электрического чайника: получалось, что люди приходили и уходили, устраивались и увольнялись, приносили с собой свою болтовню и мелкие дрязги и уносили их, уступая место следующим, таким же суетным и сиюминутным; и сам он, Бронников, посидит и исчезнет, как все (разве что не станет мелочиться, не востребует полтора с чем-то рубля с того, кто явится ему на смену), — а чайник стоял и будет стоять, величественно возвышаясь в центре дольнего коловращения, как угрюмая скала в текучем море; и запрошенные полтора с чем-то рубля представлялись не платой за возможность пользования, а жертвой этому вечному идолу, невозмутимо блестевшему алюминиевыми боками…
Во всем остальном сторожка была обустроена скромно, но достаточно.
Косой потолок, образованный бетоном лестничного пролета, покрывали веселенькие обои, однако васильково-рябиновая расцветка не могла до конца искупить той плакучей печали, с какой клонился один из отклеившихся углов.
Лучшего ложа, чем узкая клеенчатая кушетка, и придумать было нельзя: с одной стороны, помягче, чем, скажем, на голом дереве, с другой — так же гигиенично. Стелили свое: Бронников приносил на дежурство два пледа, сменщица его Катерина Васильевна, жившая за два дома, тоже таскала на ночь какое-то тряпье. Как другие обходились, неведомо.
На тумбочке возле кушетки стоял телефонный аппарат, лампа и чайник, внутри — две щербатые чашки и нож тусклой нержавейки, проживший, судя по съеденному временем лезвию, полноценную жизнь кухонного орудия — даром что столовый. Тут же стул, а у двери еще один — шаткий гостевой, взамен которого хотелось присмотреть какой-нибудь покрепче, но то ли не выбрасывал никто таковых, то ли Бронников, прогуливаясь, у помоек и мусорок оказывался не вовремя.
Дверь, как и сама стена, превращавшая подлестничное пространство в комнатенку, была снизу фанерной, сверху стеклянной, завешенной изнутри от чужого глаза тряпицей. Днем полагалось держать ее нараспашку, чтобы видеть входящих в подъезд. Незнакомцу следовало задавать соответствующие вопросы. Процедура представлялась довольно бессмысленной. Ну ответит он, допустим, что в тридцать пятую, дальше что? Спросить, к кому? Скажет, к кому: к Петровой, мол. Конечно, на стенке сторожки висит список всех ответственных квартиросъемщиков подъезда, и про тридцать пятую там написано не «Петрова» вовсе, а «Процик», что вроде бы является основанием заподозрить пришельца во лжи и в попытке незаконного проникновения. Но то-то и дело, что Процик-то Процик (Валентин Яковлевич, симпатичный старикан), а в квартире кроме него натыркано еще человек пять. Жена, две дочери, одна была замужем, развелась, другая и ныне с мужем живет. И что ж, каждый раз Процику звонить, выяснять, есть ли у них Петрова?
Короче говоря, Бронников, в нарушение инструкций, полученных от домоуправа Мыльникова, предпочитал дверь в конуру-сторожку захлопывать, раздергивая при том тряпицу, чтобы иметь возможность надзирать за происходящим в подъезде через стекло. Да и то: подъезд — не перекресток, не вокзал, редко тут происходит что-либо выходящее за рамки ординарного шарканья подошвами о тряпку у порога… Потому что если дверь открыта — сидишь как на юру, а закрыл — и черт тебе не брат, читай себе спокойно. Даже, если охота найдет, можно и что-нибудь и нацарапать. А уж открыть в случае чего всегда успеется.
