чрезмерного романтизма, об этом заботятся наши счетные книги, в которых, вероятно, занесены не в ту графу несколько талеров… До свидания, Гуго!
Он вышел из комнаты, и его брат остался один. Несколько минут он сидел в глубокой задумчивости, и хмурая складка четче обозначилась на его лбу, потом выпрямился, как будто на что-то решившись, и также вышел из комнаты, но не для того, чтобы сойти вниз, к дяде и тетке: он направился в комнату своей невестки.
Элла действительно была там, она сидела у окна, низко склонившись над рукоделием. По-видимому, она торопливо схватила работу в ту минуту, когда в дверь неожиданно постучали. Быстро отброшенный в сторону носовой платок и покрасневшие веки молодой женщины ясно говорили о только что отертых слезах. Она с нескрываемым удивлением посмотрела на деверя, до сих пор ни разу не входившего в ее комнату. В нескольких шагах от нее он остановился и спросил:
— Может ли «искатель приключений» еще раз попытаться приблизиться к вам, Элла? Или произнесенный вами приговор навсегда и безусловно запрещает ему даже переступать порог вашей комнаты?
Молодая женщина покраснела и в мучительном смущении перебирала пальцами работу.
— Господин…
— Капитан, — перебил Гуго. — Совершенно верно, так называют меня матросы. Но если я еще раз услышу это обращение из ваших уст, я, наверное, перестану докучать вам своим присутствием… Элла, выслушайте меня сегодня, прошу вас! — продолжал он самым решительным тоном, заметив, что молодая женщина собирается встать. — На сей раз я блокировал дверь, через которую вы стремитесь бежать; на мое счастье, поблизости нет и служанки, которую вы могли бы под каким-нибудь предлогом удержать в своей комнате. Мы одни, и я даю вам свое честное слово, что не двинусь с места, пока не буду помилован или снова не услышу неизбежное «господин капитан», которое навсегда удалит меня отсюда.
Элла взглянула на него, теперь было ясно видно, что она плакала.
— Что вам в моем прощении? — спокойно спросила она. — Меня лично вы менее всех оскорбили. Я говорила только о своих родителях и домашних.
— Ну, до них-то мне нет никакого дела, — с бесцеремонной откровенностью ответил Гуго. — Но мне больно, очень больно, что я обидел вас! Это до сих пор камнем лежит у меня на душе. Мне не остается ничего больше, как честно и искренне просить прощения. Вы все еще сердитесь на меня, Элла?
Он протянул ей руку. И в этом движении, в его словах было столько подлинной теплоты и задушевности, что невозможно было им противиться, и Элла, хотя и колеблясь, все-таки вложила свою ладонь в протянутую ей руку, причем просто сказала:
— Нет.
— Слава Богу! — с облегчением воскликнул Гуго. — Наконец-то восстановлены мои права деверя! Ну- с, так я торжественно вступаю в обладание ими. — Не ограничиваясь словами, он пододвинул стул и, сев рядом с невесткой, продолжал: — Знаете, Элла, после нашей последней встречи вы чрезмерно заинтересовали меня.
— Чтобы заинтересовать вас, надо, кажется, быть с вами невежливой, — с упреком сказала Элла.
— Кажется, что так, — невозмутимо ответил капитан. — Мы, «искатели приключений», совсем особенный народ и хотим, чтобы с нами обращались иначе, чем с нормальными людьми. Вы, по-видимому, разгадали это. С тех пор как вы так безжалостно отчитали меня, я оставил весь дом в покое, прошел полный курс уважения и почтения к тете и дяде и даже исключил из своих индийских сказок несколько эффектов, от которых волосы встают дыбом, — и все исключительно из боязни встретить укоризненный взор некоторых глаз. Конечно, это не могло остаться для вас тайной.
Что-то похожее на улыбку промелькнуло на лице молодой женщины, когда она спросила:
— Наверно, вам было довольно трудно?
— Очень трудно, хотя мне немало помогло теперешнее настроение в вашем доме. Оно в последнее время не таково, чтобы внушить охоту дурачиться.
При этом намеке мимолетная улыбка исчезла с лица Эллы, и оно приняло робкое, просительное выражение.
— Да, у нас невесело, — тихо промолвила она, — и день ото дня становится все хуже. Родители мои очень суровы, а Рейнгольд из-за пустяков так раздражается, становится так резок! Боже мой, неужели вы не можете повлиять на него?
— Я? — серьезно переспросил Гуго. — Такой вопрос следовало бы задать вам, его жене.
Элла покачала головой с видом унылой покорности.
— Меня никто не слушает, а Рейнгольд — меньше всех. Он убежден, что я ничего не понимаю, и безоговорочно запретил бы мне вмешиваться в свои дела.
Гуго с состраданием посмотрел на молодую женщину, так откровенно сознающуюся в том, что не имеет никакой власти над мужем, не может оказать на него никакого влияния и не принимает ни малейшего участия в его планах и намерениях.
— Необходимо так или иначе положить конец создавшемуся положению, — решительно произнес он. — Рейнгольд изведется в этой борьбе, он и сам глубоко страдает, и заставляет страдать окружающих. Когда я вошел, вы плакали, Элла, да и все последнее время не было дня, когда я не видел бы вас с заплаканными глазами. Не отворачивайтесь от меня так пугливо! Вы должны позволить мне, как брату, откровенно выразить свое мнение: вы увидите, что я умею не только дурачиться. Повторяю, необходимо что-нибудь предпринять, и это должны сделать вы. Дело идет об артистической карьере Рейнгольда, о всей его будущности, и жена должна быть возле него, иначе… это место могут занять другие…
Элла посмотрела на него с удивлением и страхом. Первый раз в жизни ее убеждали открыто стать на чью-нибудь сторону и многого ожидали от ее вмешательства. Но что значило упоминание о «других», которые могли занять ее место? Выражение лица Эллы ясно говорило, что она не имела об этом ни малейшего понятия. Гуго понял это и не решился продолжать свою речь: он боялся заронить первое подозрение в душу еще ничего не подозревающей женщины, боялся выдать родного брата и неминуемо вызвать катастрофу, в неизбежности которой в то же время был вполне уверен. Но все существо молодого человека восставало против этой мучительной необходимости, он продолжал сидеть в нерешительности, как вдруг на помощь ему пришел неожиданный случай.
В дверь постучали, и в комнату вошел Иона с большим букетом в руке. Матрос был бы, вероятно, осторожнее, если бы исполнял поручение своего господина. Он знал по опыту, что цветочные подношения обычно доставляют удовольствие дамам, которым они предназначаются, но далеко не так любезно принимаются отцами и родственниками этих дам, и потому, хотя и скрепя сердце, всегда придерживался точного адреса. На сей раз сам Гуго ввел его в заблуждение, уверив, что букет предназначен для его невестки. Иона ни минуты не сомневался в справедливости слов, которыми Гуго хотел только выгородить своего брата, поэтому прямо подошел к молодой госпоже Альмбах и подал ей цветы со словами:
— Я нигде не мог найти господина Рейнгольда и потому принес букет прямо сюда.
Элла с изумлением посмотрела на роскошный букет великолепных роз, составленный с большим умением и вкусом.
— От кого эти цветы? — спросила она.
— Из цветочного магазина, — ответил Иона. — Господин Рейнгольд заказал букет, и я пошел за ним, но так как я…
— Хорошо, можешь идти, — прервал его Гуго, быстро подходя к невестке и беря ее за руку, как будто хотел успокоить.
Его слова сопровождались таким повелительным жестом, что Иона поспешил убраться подобру- поздорову, втайне удивляясь тому, как странно приняла молодая госпожа подарок мужа. Элла вздрогнула всем телом, как будто ее кольнуло в сердце, и побледнела, как мел, а капитан продолжал стоять, нахмурившись, и с таким сердитым видом, точно собирался выбросить из окна дорогие цветы.
По своей флегматичности Иона не особенно беспокоился о том, что происходило в доме Альмбахов, а из-за своих неприязненных отношений с прислугой не слышал о многом, что делалось вокруг него. Поэтому он и сейчас только подивился и, утешась тем, что добросовестно исполнил поручение, перестал и думать о том, от кого получил его.
