Критик спокойно стал застегивать пальто.
— Это нетрудно угадать, — заметил он, — дело кончится похищением.
— Вам кажется, что Альмбах похитит ее? — недоверчиво спросил его спутник.
— Он ее? В этом нет никакого смысла. Ведь Бьянкона свободно располагает собой, равно как и выбором своего местопребывания. Нет, напротив: она — его! Это скорее может случиться. Цепи ведь на нем.
— В самом деле, он женат, — подтвердил его собеседник. — Бедная жена! Вы знакомы с ней?
— Нет, — равнодушно ответил критик, — но, судя по описаниям Эрлау, я могу вам набросать ее приблизительный портрет. Ограниченна, пассивна, в высшей степени незначительна, совершенно поглощена кухней и хозяйством — словом, женщина, способная довести до отчаянного шага гениального сумасброда вроде Альмбаха; а поскольку соперницей является Бьянкона, то можно не сомневаться, что такой шаг не за горами. Да для Альмбаха, пожалуй, будет и счастьем, если его насильно вырвут из гнетущей, узкой среды и отпустят на свободный жизненный путь; конечно, семейный мир навек рухнет при этом. Впрочем, такова всегда участь брака, в котором жена не может или не хочет возвыситься до уровня мужа!
При последних словах Вельдинг с изумлением обернулся, потому что дама позади них вдруг сделала резкое движение. Но как раз в тот момент, когда критик взглянул на нее, распахнулась боковая дверь, и оттуда появился Рейнгольд Альмбах в сопровождении брата, капельмейстера и еще нескольких лиц.
Здесь Рейнгольд был совершенно иным, чем у себя дома, в кругу родных. Мрачное выражение, не сходившее с его лица, замкнутость, которая так часто делала его как бы неприступным, исчезли, словно по мановению волшебной палочки, он весь сиял от возбуждения, счастья, успеха. Свободно и гордо держал он свою красивую голову, сознание победы светилось в темных глазах, и все его существо дышало страстным удовлетворением.
— Премного вам благодарен, господа, — обратился он к сопровождающим, — вы очень любезны. Но простите, сегодня я вынужден уклониться от вашего лестного приглашения. Синьора желает, чтобы я присутствовал на прощальном ужине, который устраивают товарищи по сцене. Вы понимаете, что прежде всего я должен повиноваться этому желанию.
Они, по-видимому, не только поняли, но и пожалели, что сами не получили такого приглашения. Тут к ним подошел Вельдинг.
— Поздравляю, — сказал он, пожимая руку молодому композитору. — Это большой и притом заслуженный успех.
Рейнгольд улыбнулся. Похвала в устах столь взыскательного критика была ему, видимо, весьма приятна.
— Как видите, доктор, в конце концов мне пришлось-таки предстать перед вашим судом. Господин Эрлау, к сожалению, ошибался, уверяя меня, что я навсегда застрахован от этой опасности.
— Никогда нельзя зарекаться ни в чем, — лаконично заметил Вельдинг. — Но почему вы очертя голову бросаетесь навстречу опасности и отворачиваетесь от почтенного купеческого сословия? Неужели правда, что вместе с синьорой Бьянконой мы теряем и вас? Вы тоже улетаете на юг?
— Да, в Италию! — решительно подтвердил Рейнгольд. — Я уже давно задумал это и сегодня вечером окончательно решился, но… Простите, я не могу заставлять ждать синьору.
Он поклонился и ушел вместе с братом.
Капитан, всегда такой разговорчивый, был поразительно сдержан во время этого разговора. Он слегка вздрогнул, когда ниша при приближении Вельдинга опустела, и в глубине ее он заметил женщину, притаившуюся у стены и явно старающуюся не быть обнаруженной. Кроме Гуго, никто не обратил на нее внимания, она же никак не могла оставить свое убежище, не миновав группы мужчин, все еще не расходившихся и после ухода братьев Альмбах. Они были хорошо знакомы друг с другом и воспользовались случайной встречей, чтобы поделиться мнениями о концерте, о молодом композиторе, синьоре Бьянконе и их возможной связи. Последнее обстоятельство подверглось особенно оживленному обсуждению, насмешливые, остроумные и злорадные замечания сыпались градом. Наконец, собеседники разошлись.
Когда коридор окончательно опустел, дама выглянула из ниши и хотела было идти, но на первом же шагу пошатнулась и, боясь упасть, ухватилась за перила лестницы. В ту же минуту сильная мужская рука поддержала ее. Возле нее внезапно выросла фигура капитана.
— Выйдем на воздух, Элла! — сказал он. — Ведь это было адской пыткой.
Он взял ее под руку и через ближайшую дверь вывел на улицу. Резкий, свежий вечерний воздух привел в себя молодую женщину. Она откинула вуаль и тяжело вздохнула.
— Если бы я мог подозревать, что мое предостережение приведет вас сюда, я не произнес бы ни слова, — укоризненно продолжал Гуго. — Ну, скажите, Элла, как могла прийти вам в голову такая злополучная мысль?
Молодая женщина отдернула руку, упрек, казалось, причинил ей боль.
— Мне хотелось по крайней мере взглянуть на нее, — тихо ответила она.
— И не быть замеченной самой, — окончил капитан. — Я понял это сразу же, когда узнал вас, поэтому и умолчал перед Рейнгольдом. Но стоял как на горячих угольях, пока весь этот критический синедрион совещался там, возле вашего убежища, давая волю своим милым шуточкам и замечаниям. Могу себе представить, что вам пришлось выслушать.
Сказав это, он подозвал фиакр и, назвав улицу и номер дома, помог своей невестке сесть в экипаж; когда же он сам проявил намерение сесть рядом с ней, она мягко, но решительно отстранила его:
— Благодарю вас. Я поеду одна.
— Ни в коем случае! — горячо воскликнул Гуго. — Вы очень взволнованы, почти без чувств, было бы непростительно оставить вас одну в таком состоянии.
— Вы ведь не несете ответственности за то, что станется со мною, — возразила Элла с мучительной горечью, — а других… это не касается. Предоставьте мне одной ехать домой, Гуго! Прошу вас…
И она сквозь слезы с мольбой посмотрела на капитана.
Он не сказал ни слова более, послушно захлопнул дверцу и, отойдя, смотрел вслед удалявшемуся экипажу до тех пор, пока тот не исчез в туманной мгле.
Глава 8
Далеко за полночь вернулся домой Рейнгольд и, даже не заходя в свою комнату, пошел прямо в садовый павильон. В доме Альмбаха и прилежащих строениях было тихо и темно, кругом все будто вымерло. Обитатели этих мест привыкли трудиться весь день, но зато ночью требовали нерушимого покоя. К счастью для Рейнгольда, павильон располагался уединенно, вдалеке от всех построек, иначе все домашние и соседи, конечно, относились бы еще нетерпимее к молодому композитору, который, как бы поздно ни вернулся домой, непременно садился за рояль, так что довольно часто утро заставало его за музыкальными фантазиями.
Была тихая лунная весенняя ночь, но резкая и холодная, как всегда на севере. В мягком полумраке стены и крыши, окружавшие сад, выглядели еще мрачнее и еще больше, чем днем, напоминали тюрьму; воды канала при бледном свете луны, трепетавшем на их поверхности, казались еще чернее; голые, без признаков листвы, деревья и кусты дрожали и корчились под порывами холодного ветра. Был уже апрель, но на озябших ветвях едва пробивались первые почки.
«Какая жалкая весна с медленным прозябанием растительности, с серыми, дождливыми днями и холодными ветрами!» Всего несколько дней назад Рейнгольд слышал эти слова, а за ними последовало яркое описание той весны, под волшебным дыханием которой сразу расцветает вся южная флора, описание солнечных дней с вечно голубым небосклоном и лунных ночей, напоенных ароматом апельсиновых деревьев и звуками песен. В молодом человеке, должно быть, еще жило впечатление от этой картины — его взор с большим, чем всегда, презрением скользил по окружающей угрюмой, бедной картине, и он нетерпеливо оттолкнул в сторону ветку, задевшую его по лицу. Дары этой жалкой весны уже не пробуждали в нем желаний, он не хотел более прозябать здесь, как эти растения, изнуренные вечной борьбой с сыростью и
