народ за свою историю отобрал, сохранил, возвёл в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту… Уверуй, что всё было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания — не отдавай всего этого за понюх табаку. Мы умели жить. Помни это. Будь человеком». Но, увы, не могут они, не могут…
Однако, что там в «Литературке» ещё? Вторая главная статья написана, разумеется, Львом Аннинским. Прочитал — ничего не понял. Второй раз прочитал — усёк отдельные фразы. Например, ещё на свежую голову — самую первую: «Вот уж кто не мыслился в почтенном возрасте!» Опять выходит: вовремя убрался. И картина Советской жизни та же: «обездоленное крестьянство», «обездоленные горожане»… И как рука поднимается в нынешнее время сплошного бандитизма и беспошлинного ограбления народа так писать о том времени! Для критика страна не измордована, не оплёвана, не разворована, не обманом, ложью и силой затащена в джунгли, кишащие гадами — она всего лишь «перестроилась», и притом сама! А Советская власть не захлебнулась кровью в Останкино и в Доме Советов, а тоже сама «исчезла», растворилась, растаяла. И автор считает, что эти джунгли как-то «срифмуются»!) с прошлыми временами. А «пока Шукшин — там», в этих временах. Вот срифмуемся, тогда и читать его опять будем.
А ныне, говорит, «мы ж на все вопросы отвечаем теперь по-другому». На все!.. Это кто же — мы? Это на какие ж вопросы? Например, на существенный вопросик: «Что делать, если население страны ежегодно убывает на 800 тысяч душ?» я лично и пятьдесят лет тому назад, когда мы в вами, Лёва, работали в «Литгазете», и ныне ответил бы одинаково: «Надо свергать правителей, судить их и ставить во главе страны разумных, честных и грамотных людей». А вы, Лев Александрович — «по-другому»! Так не таись — как? Свобода ж…
Дополз я ещё до строк о том, где, рассуждая о шукшинском романе «Я пришёл дать вам волю», критик заявил, что «при советской власти с её марксистским базисом»… Фи-фи!.. «не больно-то различались понятия свободы и воли». И вот только теперь раскумекали мы это благодаря философам прошлого. Это похоже на то, как Надежда Мандельштам уверяла, будто в Советское время не употреблялись слова «честь» и «совесть». Но, помилуй Бог, могу напомнить множество примеров ясного понимания помянутого различия, чему «марксистский базис» ничуть не мешал, но приведу лишь один, что сейчас под рукой. Ещё в 1976 году я написал стихотворение «Случай под Одессой». Это рассказ о действительном факте: Пушкин, будучи в южной ссылке, однажды удрал от всякого начальства и в чистом поле набрёл на воинскую часть, которая приветствовала его пушечным салютом. Так вот,
И никаких философов прошлого не потребовалось мне.
Дальше продираться сквозь завалы и ограждения бесчисленных скобок, кавычек, многоточий, вопросительных знаков (и это писатель пишет о писателе!) я по ветхости здоровья не мог. Да так и не понял, что же всё-таки хотел автор сказать, ядро ореха-то в чём? Впрочем, возможно, он в этом и не виноват, просто у меня, не удивительно, уже одно полушарие в полной отключке.
А рядом в «ЛГ» статья «Приговор Стеньке Разину» Юрия Скопа, давно живущего в Риге. Он «с большим душевным теплом рассказывает о судьбе так и не появившегося на экранах фильма о Разине». Впрочем, фильма-то и не было.
Статья начинается с неубедительных лингвистических изысканий: «Искренность, ведь она от иска, да?» От судебного, что ли? Да ничего подобного. Она скорее от изменившегося «корня»: искоренность, т. е. слова или чувства из корня, от корня. Вот почему, говорит, в моём рассказе «требуется чего-то покрепче, может, от крови? ОТКРОВЕННОСТИ?» И опять мимо. Корень здесь не «кровь», а «кров», т. е. кровля, покров, что отбрасывается в порыве откровенности.
Конечно, такое начало подрывает интерес к статье, но учитывая, что передо мной эмигрант предпоследней волны, я дочитал её. И вот что там в самом конце: «Да, да, — свидетели имеются — тогдашний живой гений и классик Сергей Аполлинариевич Герасимов, царь и бог киностудии им. Горького, по заданию ЦК сообщил на Старую площадь, что Разин в вульгарной трактовке Шукшина разрушит привычный народу стереотип стихийного атамана и разбойника и позволит воспринимать его как сознательного бунтаря против государственной власти. Вот о чём мне поведал Макарыч». Словом, испугался Герасимов антисоветского бунта после фильма.
Но, во-первых, если есть свидетели, где они, кто они? Уж из суверенной Риги-то можно бы рассказать о деле сорокалетней давности. Никак нет-с. Молчок. И я должен верить почётному гражданину Кобленца?
Во-вторых, есть сведения, что главную роль в судьбе фильма сыграл не Герасимов, а Ермаш, председатель Госкино, что гораздо достоверней.
Наконец, в статье Федора Раззакова читаем, что в ЦК писал о «Разине» замред Госкино Владимир Баскаков: «Сценарий был признан интересным в тематическом отношении, содержащим отдельные яркие, талантливые сцены. Вместе с тем сценарная редколлегия указала на крупные недостатки сценария идейно- художественного порядка — нагнетание жестокостей, принижение образа Разина и т. п.» («Советская Россия», 23.7.09).
Да ведь и Василий Белов, самый близкий друг Шукшина, имел немало претензий: «Прочитав сценарий «Разина», я сунулся с подсказками. Моё понимание Разина отличалось от шукшинского… Он был иногда близок к моему пониманию исторических событий, но он самозабвенно любил образ Степана и не мог ему изменить». Ну а И. Ракша вообще возводит проблему на небеса: «Это не Бондарчук, а Господь не дал ему поставить фильм».
Как видим, к делу имели отношение многие люди, включая самых близких друзей. Как же можно безо всяких доказательств всё валить из-за рубежа на одного человека — крупного деятеля нашего искусства, воспитавшего многих мастеров советского кино? Впрочем, это уже вопрос не столько к иностранцу Ю. Споку, сколько к редакции газеты, цветущей под родными осинами. Вот уж если я говорю, что Юрий Поляков в порядке страшной классовой мести лишил меня в этом году бесплатной подписки на «ЛГ», которую я имел, как все московские писатели-фронтовики, то я это могу доказать. А тут?
Известно, что неприятелей и прямых врагов у Шукшина хватало, могли найтись и на «Разина»… Иные не угомонились даже после его смерти. Вот что писал, например, Фридрих Г…штейн, ныне покойный, в статье «Алтайский воспитанник московской интеллигенции», имевшей подзаголовок «Вместо некролога»: «Что же представлял из себя этот рано усопший идол? В нём худшие черты алтайского провинциала сочетались с худшими чертами московского интеллигента… В нём было природное бескультурье и ненависть к культуре вообще, мужичья сибирская хитрость Распутина, патологическая ненависть провинциала ко всему на себя не похожему, что закономерно вело его к предельному даже перед лицом массовости явления, юдофобству. От своих приёмных отцов он обучился извращенному эгоизму интеллигента, лицемерию и фразе, способности искренне лгать о вещах, ему незнакомых, понятиям о комплексах, под которыми часто скрывается обычная житейская пакостность».
В 1999 году (Господи, десять лет пролетело!..) Василий Белов прислал мне небольшую, но интересную и хорошо изданную в Вологде книжечку с портретом Василия Шукшина на передней обложке, а на задней его же слова: «Кто бы ты ни был — комбайнёр, академик художник — живи и выкладывайся весь без остатка, старайся много знать, не ходи против совести, старайся быть добрым и великодушным — это будет завидная судьба». Такой и была судьба самого Шукшина.
Книжечка издана к 70-летию со дня рождения писателя, называется она «Светлые души». Это сборник лучших рассказов, поступивших на конкурс его имени. Тут рассказ и самого В. Белова, вернее, отрывок из воспоминаний: как он ходил к Леониду Леонову, как напечатал в журнале «Молодая гвардия» очерк о своей руководящей работе на комсомольской ниве, как ликующий и гордый пришёл в издательство получать первый в жизни литературный заработок и как вдруг… из неприкрытой двери отдела очерка услышал
