сказанные под добродушный смешок сотрудницы отдела Лили Русаковой слова завотделом Георгия Давидьянца: «Филипок пришёл…».
Я тогда как раз работал в журнале, что, видимо, Василий вспомнил и это побудило его прислать книжечку мне. Он писал в ту пору не только комсомольские очерки, но и комсомольские стихи. Помню, одно из них заканчивалось восклицанием о том, что ради каких-то советских ценностей:
Отдел критики, который я возглавлял, находился в одном кабинете с отделом поэзии, которым тогда руководил Владимир Котов, позже Владимир Цыбин — царство им небесное! — и когда комсомольский поэт заглянул к нам, я сказал ему:
— Вася, что ж ты так о любви-то? Вся мировая поэзия всегда прославляла её, нередко ставила даже выше жизни, а у тебя…
Он задумался…
Но это к слову, а в воспоминаниях меня поразило, как обидел его этот «Филипок»: «Значит, я для них всего лишь герой толстовского рассказа, и это меня приютила всемогущая «Молодая гвардия»! Сердце вдруг застучало… Да, мой рост не позволял стоять на правом фланге, когда дивизион выстраивался на поверку, только ведь и Дави-дьянцростом был ничуть не выше…» Но это не утешало. Куда там! «Всего лишь двумя словами я был низвергнут с какой-то солнечной высоты, с гомеровского Олимпа! Будущее померкло… Задуманная повесть представлялась теперь никому не нужной и графоманской. Наверное, зря я выбрал этот Литературный институт, этот жизненный путь…» Вот даже как!
Но — «женская жалость Лили Русаковой показалась мне приторной, я терпеть не мог даже некрасовской жалости к так называемому «угнетенному» классу — крестьянству…» Не верит он, что класс этот был угнетенным, не желает верить! И дальше: «Слёзные надрывы «Орины — матери солдатской» или «Несжатой полосы» были для меня совсем неприемлемы». Ещё удивительней… Какие надрывы? В обоих стихотворениях речь идёт о болезни и смерти, в первом — от восьми лет солдатчины, во втором — от непосильного крестьянского труда, в первом — смерть оплакивает родная мать, во втором — сама природа. Что тут неприемлемого?
Отношение к Некрасову прямо враждебное: «ярославский барин, крестьянский плакальщик»… Впервые слышу такое от писателя-деревенщика. Вот через сколько поколений вылезла классовая вражда крестьянина к барину. Но ведь, дорогой Вася, почти все наши классики XIX века были барами, как мы с тобой, да и Шукшин — комсомольскими вожаками, членами партии. Все люди — дети своего времени. Действительно, Пушкин — псковский да ещё нижегородский барин с поместьями и крепостными (почитай книгу Щёголева «Пушкин и мужики»), Лермонтов возрос в имении богатейшей бабки. У Гоголя было свыше 1000 десятин земли и около 400 крепостных душ, что и давало ему возможность годами жить в Германии, Франции, Италии, Швейцарии. Тургенев — орловский барин, А Фет? А Толстой?.. И однако же первый из них пишет:
Напомнить, что писали другие? Но Белов не хочет знать никакое рабство нищее и никакого сочувствия и жалости к рабам. «То ли дело весёлые коробейники…» — ликует он. Да, занятно читать и петь про коробейников, но это же, друг дорогой, не крестьяне, а мелкие бродячие торговцы. Ну, маленькие абрамовичи. А вот Катя, что «бережно торгуется, всё боится передать», но, в конце концов, однако же отдала всё, что имела, — это крестьянка. Её-то не жаль?
А ведь если Катя принесёт в подоле от этого весёлого коробейника, как сохранить «святую тайну»? Да и какая тут святость-то? У катиной сестры, у «девы» из стихотворения Пушкина остался на руках «тайный плод любви несчастной». Несчастной, но — любви! А тут никакой любви — чистая торговая сделка: ты мне — я тебе, чем богата. И вот он — через девять месяцев плод. И очень велика вероятность, что Кате выпадет то же самое, что пушкинской героине:
А где весёлый коробейник? Он где-то далеко-далеко в другой губернии опять взывает к девичьей жалости:
Сто с лишним лет тому назад горьковский Сатин воскликнул со сцены Художественного Общедоступного: «Человек! Надо уважать человека! Не жалеть… не унижать его жалостью… уважать надо!» Конечно, иная жалость унижает, но это вовсе не абсолютный закон, хотя есть и пословица «лучше жить в зависти, чем в жалости». В русском языке слова «жалеть» и «любить» стоят рядом, а порой могут и заменить друг друга. Помните у Твардовского -
У Даля читаем: «Жаль, жалость, жальба — состраданье, соболезнованье, сочувство при чужой беде, печаль, грусть, скорбь, сокрушение». Тут же и поговорка ёмкая: «Человек жалью живёт».
И как можно не пожалеть некрасовскую Катю! Она вынуждена, у нее ничего другого, кроме дара природы, нет. А она молода, легкомысленна, хочется приукрасить себя уж не парчой даже, а хотя бы
