помощники. Вот. Парня не обижать, звать иудеем.
— Как-то непривычно все же, — пробормотал Дунай. — Чтобы иудей на русской заставе?
— Ну вот и посмотрим, как он будет, — поставил точку Илья.
Для Самсона начались черные дни. Хоть богатыри в быту были неприхотливы, все же работы по хозяйству было выше головы. Самсон таскал воду, рубил дрова, убирал за конями, мыл нехитрую посуду, готовил на всех, стирал, а утром и вечером до изнеможения махал мечом, бегал, прыгал, метал копье, стрелял из лука. Тяжелее всего давалась верховая езда, богатыри, сидя по шатрам, спорили, сколько в этот вечер раздастся глухих ударов, возвещающих о том, что Соловко опять показал отроку, кто из них двоих главный. Скрипя зубами, приползал за полночь Самсон в свою палатку, а уж чуть свет поднимался снова. Первым не выдержал Казарин, пришел как-то вечером к братьям, сел, по-степному скрестив ноги, и занудел, что нельзя так над парнем издеваться. Илья только посмеивался. Прошло лето, настала осень, Самсон трудился неустанно. Уже меч в руке сидел не как палка, уже копье летело почти туда, куда надо, уже Соловко засомневался, а он ли хозяин отроку или наоборот. Выпал снег, река встала. Безжалостный Илья начал учить иудея купаться в проруби, предварительно пробив лед кулаком. Как-то раз Самсон нырнул надолго, был снесен течением и минут пять заставил богатырей поволноваться, пока в ста саженях ниже не взорвался лед, и молодец не вылетел из проруби, хватая ртом воздух и покрываясь ледяной коркой. Тут уже вся Застава пришла просить за парня, но Илья был неумолим. Однако не судьба была иудею отработать год и день. По весне печенеги снова стали наезжать к Днепру, и одна шайка, на свою беду, наскочила на Самсона. Отрок стирал в апрельской воде попоны, когда по берегу с гиканьем налетели всадники, ладя утащить глупца на аркане. Самсон, не будь дурак, выдернул с корнем молодой дубок и тремя ударами отправил пятерых вместе с конями в холодный Днепр. Корнями отмахнулся от пущенных стрел и, поминая царя Давида с его кротостью и царя Соломона с его мудростью и бабами, кинулся на ошалевших степняков. Когда с Заставы на вопли прискакали Михайло с Алешей, печенегов и след простыл, но семерых Самсон связал их же поясами. В тот же день Илья опоясал нового богатыря мечом, и разленившаяся Застава снова принялась исполнять службы по очереди. Служил Самсон старательно, дрался храбро, а вскоре выяснилась и еще одна великая польза нового богатыря. В начале лета из Киева пришел, как всегда, обоз с мукой, солью и прочим полезным товаром. Богатыри уже поскидывали мешки, и Илья собирался отпустить обозников, когда из атаманского шатра появился Самсон с охапкой свитков и бирок с зарубками. Он заставил богатырей перекидать мешки обратно на телеги, после чего сказал сгружать по одному, а сам принялся сверяться с бирками и свитками. Когда сгрузили последний тюк, Самсон медленно поднял голову и посмотрел в глаза старшине обозников. Мужичонка вжал голову в плечи и попятился.
— Это шо? — мягко спросил Самсон, указывая длинным пальцем на кучу мешков.
— Так это... — забормотал мужичонка. — Довольствие ваше...
— За месяц? — еще мягче осведомился Самсон, заглядывая сверху вниз в глаза мужичонке.
— За год — пискнул тот.
— Да ну? — с неизбывной добротой в голосе изумился иудей.
— Батюшка, не погуби! — бухнулся в ноги богатырю обозный. — Я человек подневольный, сколько велели, столько везу!
— А в чем дело, Самсонушко? — недоуменно вопросил Неряда.
— В чем дело? — повернулся Самсон к товарищам. — Это таки очень интересное дело, шобы мне сейчас столько кротости, сколько у царя Давида! Вот сия бирка с печатью великого князя нашего Владимира Святославича говорит мне, шо на богатырскую Заставу в год отпускается тысяча пудов муки, да триста пудов зерна пшеничного, да триста пудов зерна ржаного, да гречихи триста пудов, да соли двадцать пудов, да меда двадцать бочек сорокаведерных, да... — Самсон задохнулся от негодования. — КТО МНЕ ПОКАЖЕТ, ГДЕ ТУТ ТЫСЯЧА ПУДОВ МУКИ???
— Да тут и двухсот не будет, — ошарашенно почесал в затылке Неряда.
— А ну, дай посмотреть, — подскочил к Самсону Соловей Будимирович.
— И вправду, тысяча, — поднял он от бирок потемневшее лицо. — Это что же получается, а?
— Что-что, — прорычал Илья, — кто у нас за кошевого?
— Да какой из меня кошевой, — забормотал Дюк.
— Да уж вижу, что никакой! — в сердцах бросил Муромец. — Свои товары небось не так считаешь.
— А я говорил, между прочим, что нельзя так обоз принимать — свалить, и все! — зло ответил Дюк. — Говорил? А ты что ответил? Невместно, мол, богатырям каждое зернышко считать!
— Мало ли что я говорил! — возмутился Илья. — Мог бы потом перечесть! Ведь из года в год все меньше привозили.
— Ну... Да, — повесил голову кошевой.
— Что делать будем, брат? — озабоченно спросил Добрыня. — Так этого оставлять нельзя.
— И я так думаю, — кивнул головой Муромец. — А ведь если они, сволочи, нас так обкрадывают, то каково порубежникам и воям в крепостях?
Добрыня потемнел лицом.
— Думаешь, это князь?
— Да какой князь, — махнул рукой Илья. — Владимир гордый, но не подлый. Поручил небось какому кособрюхому, а тот на нашем харче терема себе строит. Значит, так. Алешка, остаешься за старшего, Добрыня, Дюк, Самсон, со мной. Поедем к князюшке правду искать.
— Я? — ахнул Самсон.
— Ты, — кивнул Муромец. — И не жмись так, ты теперь такой же богатырь, как и мы все, хоть и жи... иудей. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай, и ничего не бойся, при нас Владимир на тебя не цыкнет. Да, и этого, — он кивнул головой на обозного, — с собой возьмем.
В Киев все четверо влетели, словно буря, коней привязывать и не подумали, и богатырское зверье, чуя настрой хозяев, принялось нагонять страху на гридней, вращая кровавыми глазами и выковыривая копытами камни из мостовой. Подойдя ко княжьим палатам, Илья уже занес было ногу, но, опомнившись, осторожно постучал. С косяка посыпалась пыль.
— Ну, входи, входи, — послышался недовольный голос. — Опять, что ли, какая буча на Рубеже?
Внутри пискнуло, хлопнула дверь. Илья, ухмыльнувшись, распахнул створки. Владимир сидел за столом в расстегнутом кафтане, на столе валялись грамоты, книги, чертеж Рубежа и женская нижняя рубаха.
— Здравствуй, князь Владимир Стольнокиевский.
Войдя в горницу, Илья, Добрыня и Дюк перекрестились на красный угол по писаному, а Самсон, прячась за спины старших, низко поклонился.
— От государевых дел тебя, вижу, оторвали, — сокрушенно покачал головой Илья.
— Ну ладно, не скоморошествуй, — поморщился князь.
— Жениться бы тебе, княже, наследников, что ли, заводить уже, — учтиво съехидничал Добрыня.
— Тебя не спросил, — огрызнулся князь. — Говорите, зачем пожаловали? По чьей воле Рубеж бросили?
— На Рубеже сейчас Алеша смотрит, — спокойно сказал Илья. — А мы к тебе, княже, по делу. Давай, Самсон.
Самсон робко выступил вперед.
— Ну, дожили, — в сердцах бросил Владимир. — Жидов на заставу берут.
Самсон покраснел.
— Он не жид, — разглядывая потолок, прогудел Илья. — Он иудей. Мы его так кличем.
— А не один хрен? — удивился Владимир.
— Для нас нет, — опустил глаза встреч Владимиру Муромец. — Он нам брат меньшой и русский богатырь. Хоть и с пейсами.
— Ну, тебе виднее, — согласился Владимир. — Так что у тебя ко мне за дело, РУССКИЙ богатырь Самсон?
Самсон торопливо свалил на стол охапку бирок.
— По твоему, княже, указу, тому пять лет, положено отпускать на Заставу на год тысячу пудов муки, да триста пудов зерна пшеничного, да триста пудов зерна ржаного...
