явился все же за день до свадьбы, но ни Владимира, ни Алешу отговорить не смог, мать Никитича лежала больная, а Настасья как обмерла от злой новости, так и не понимала даже, что происходит вокруг, позволяла наряжать себя, словно во сне. Наутро во дворце у Владимира собрался народ, жениха с невестой должны были вести к венцу. Настасья стояла как истукан, ничего не видя вокруг себя, да и Алеша был какой-то смурной, словно не жениться шел, а на похороны. Илья было пытался в последний раз отсоветовать, но тут двери вылетели с косяком, и стало ясно, что боле ничего говорить не придется. Сквозь каменную пыль к жениху шагнул живой и невредимый Добрыня. Одежа на Змееборце истрепалась, доспех был в дырах, но когда дружинники, думавшие было заступить ему дорогу, разлетелись по углам, всем стало ясно, что это не морок и не наваждение, а живой и сердитый русский богатырь. Настасья пронзительно вскрикнула и упала наконец в обморок, Владимир нырнул под стол, а Добрыня подошел к помертвевшему Алеше и тихо спросил:
— Ну? Что скажешь-то, брат?
Долго потом рассказывали в Киеве, как бил средний брат меньшого головой о кирпичат пол, да так, что только осколки кирпичей разлетались. Илья, сунувшийся было разнять, улетел в печь, разломав ее насовсем, и порешил, что тут соваться не с руки. Добрыня же, обозленный до крайности, стучал Алешкиным лбом об пол, обрывая ему кудри, и со страшной, мужской слезой орал:
— Ты для того у меня шлем выпросил? Ты это давно задумал? Ты же мать мою чуть в могилу не свел, гад подколодный! Ты Настасью на смех выставить хотел? Ну скажи, скажи хоть слово, почему мне тебя не убить здесь?
— Я ж... Я ж не так... Я жениться хотел, — прохрипел разбитыми в мясо губами Попович и лег в забытье.
Добрыня с минуту смотрел безумными глазами в окровавленное лицо младшего брата, а потом сплюнул, подхватил Настасью на руки и пошел домой. Илья, выбравшись из-под обломков печи, посмотрел на избитого жениха, валявшегося в луже собственной крови, покачал головой и унес его в гридницу. Три дня и три ночи провалялся Алеша в забытьи. На четвертый день пришел в себя и увидел заплывшими глазами над собой мрачное лицо Муромца.
— Слышать меня можешь? — спросило лицо.
— Сслышшу, — просипел Алеша.
— Ну, так слушай внимательно. Ни лаять, ни учить тебя не буду — тебя уж Никитич поучил. Я о другом печь веду. Ты не у Никитича жену свести вздумал. Ты Заставе в сердце нож вогнал. После Ловчанина дали мы друг другу клятву великую не замышлять друг на друга. Ты эту клятву порушил. От Бога будет ли тебе прощение — то не наше дело. Но если тебя Застава не простит — уходи, куда глаза глядят, боле ты нам не брат. А Застава тебя простит, если Никитич тебя простит. Потому, как встанешь, иди к нему проси прощения. Как ты того добьешься — это твое дело, но без прощения не возвращайся.
Алеша встал только через три недели. Уже октябрьский дождь зарядил над Киевом, когда Попович в одной рубахе пришел к воротам Добрынина терема и встал на колени прямо в грязь. День летел за днем, дождь все лил и лил, а Алеша, не шевелясь, не вставая, стоял в холодной грязи, повесив голову. Люди старались обойти его побыстрее, крестились, бабы и девки плакали украдкой. Богатырь стоял перед воротами братнего дома, ни крошки, ни капли во рту его не было, и глаз он ни на миг не смыкал. На десятый день Алеша как стоял, повалился лицом в липкую грязь, да так и не поднялся. Еще сутки пролежал он в грязи, когда ворота наконец открылись и на улицу ступил Добрыня в домашних портах и рубахе. Посмотрел на брата, махнул рукой и с душераздирающим вздохом взгромоздил тело на плечо. Погрозив кулаком зевакам, Змееборец унес Алешу в Дом. Попович провалялся в горячке до зимы, все это время за ним ходили Настасья и старая Офимья, когда же встал на ноги, никто не поминал ему ни словом. Словно и не было ничего, но с той поры на мужних жен он уже не смотрел.
Теперь Алеша, белый то ли от страха, то ли от гнева, прыгнул между братьями и орал, как в бою:
— Вы что, головой ударились? Ты зачем к мечу тянешься, Добрыня? Кого рубить собрался? Илью? Меня сперва заруби, я перед тобой боле виноват! Клятву забыл? А и ты, Илья, ты чего брата дразнишь?
— Вы что, впрямь драться ладите? — словно очнулся Михайло, и узкие глаза его вдруг раскрылись широко. — Мы же слово давали...
Добрыня медленно убрал руку от ножен и провел по глазам.
— Не знаю, что со мной, словно мара какая. Брат, прости.
— Бог простит, — кивнул Илья. — Ты передо мной ни в чем не виноват. Ты уж подумай еще, Добрынюшка. Я не за князя зову. Хоть и за него тоже. И за него, и за княгиню, и за люд... — он развел руками. — Уж не знаю, как и что сказать. Знаешь, я ведь Никиту видел...
— Где? — вскинулись хором богатыри.
— Он ко мне в поруб приходил. Я ведь тоже, как и вы, обиженный сидел, не хотел на свет идти. Он мне ума вложил. Нельзя сейчас обиду помнить, браты, нельзя. Пойдем на Русь, вас там так встретят, как никого на свете не встречали! Мы же щит, опора, мы не просто вои первые, мы богатыри! Чего ради здесь сидеть, штаны просиживать? За шелка? За яства? За золото? Да кто их вспомнит-то!
Илья сжал кулаки, слов не хватало:
— Или в смертный час свой, — продолжил он тише. — Не вспомните, как я вас звал? Обратно-то не повернешь...
— Не рви душу, Илья, — глухо не сказал — прорычал Добрыня. — Слово мое твердо. Не пойду.
Алеша молча отвернулся, Михайло смотрел то на одного, то на другого, Самсон, глядя в землю, тихо сказал:
— Я — как все.
Илья встал, оправил широкий пояс. Затем до земли поклонился братьям. Ни гнева, ни презрения не видели братья в глазах старшего, только горечь и какую-то жалость, что ли...
— Ну, не поминайте лихом, браты. Всем поклон мой передайте, боле, мыслю, не свидимся. Но если все же вспомните — поспешайте. Может, хоть кого-то выручите. Пойдем, Бурко.
Он повернулся, распахнул полог и, не оглядываясь, вышел на белый свет, Бурко молча шагнул за ним.
— Эй, Илья Иванович, может, хоть на денек останешься? — кинулся было вслед Самсон. — До Киева путь неблизкий, хоть передохнете оба!
Илья все так же молча сел в седло и ласково похлопал коня по шее:
— Поехали, Бурко.
Конь не дал себя просить дважды, в первый прыжок махнул к стене, во второй — через стену, а на третий перемахнул Днепр. Взбежавший на вал Алеша только и видел, как скрылся за лесом одинокий всадник. Попович медленно спустился с вала и вернулся в шатер. Михайло сидел, скрестив ноги, опустив очи долу, Самсон куда-то ушел. А Добрыня достал откуда-то уже не хиосское, а огромную черного стекла бутыль и хмуро смотрел на нее.
— Зелено? — упавшим голосом спросил Алеша.
Никитич криво ухмыльнулся и вдруг, прихватив бутылку повыше, ударом кулака сшиб горлышко. Тяжелый дух пошел по шатру, а Змееборец поставил перед собой оловянный кубок и, наполнив его до краев, опорожнил одним долгим глотком. Алешу передернуло. Лишь раз в жизни видел он, как брат напивался зеленым вином[32] — тогда Никитич привез на княжий двор тела Ловчанина и его жены. Он въехал прямо по ступеням в терем, Ворон копытом распахнул двери в горницу. У Владимира опять шел какой-то пир, на лавках и под лавками сидели и лежали пьяные гости, хвастали без меры, вино и мед текли рекой.
Добрыня подъехал прямо к помертвевшему Владимиру, спешился и снял с заводного коня завернутые в саван тела. Молча сдернул со стола вышитую скатерть, скидывая на пол питье и снедь, бросил на стол свой плащ и бережно уложил рядом мужа и жену, сняв покров с лиц. Посмотрел в глаза князю, затем устроил убитых обратно и, все так же ни слова не говоря, выехал наружу. Данилу и Василису отпел отец Серафим, а вечером Добрыня жутко, нечеловечески напился. Он лил в себя зелено, не пьянея, лишь набирались безумием карие глаза. Пришедшую было увести мужа Микулишну Илья насильно отнес домой от греха, отсоветовав и матери идти за сыном. Добрыня выхлестал в одного два ведра, затем встал и побрел куда-то в поле. Всю ночь Илья и Алеша, таясь, шли за братом, следя, чтобы не наломал дров, и лишь под утро, когда он свалился без памяти, отвезли домой, связав накрепко.
