глуп, хорошо, если просто откажется, а то ведь наговорит чего. Бурко тряхнул головой. Что там будет с одним глупым муромским смердом, и одним глупым киевским князем, и одним большим русским городом — не его забота — со службой покончено. Пожалуй, стоит и впрямь уйти на север — в Залесье, а то и вообще в Полоцк или Псков. Или даже найти в Новгороде смышленых варягов или немцев, что не убегут с воплями от говорящего коня, да и уплыть за моря, подальше от этой несуразной земли. Жить в теплой конюшне, плодить сильных жеребят. Носить на себе достойного правителя, да что там — просто землю пахать. Что он, не сможет тащить соху, как эти мелкорослые деревенские мышелошади? Ну, может быть, сперва не сможет, но потом научится, непременно научится. Незаметно для себя Бурко перешел на рысь. Что он теряет вместе с этой дурацкой службой? Жесткая трава да сопревшее сено, даже овес кажется воинскому коню лакомством. Круглый год резня, стрелы, стрелы, эти злые печенежские стрелы с широкими, в пол-ладони, наконечниками, что рубят коням кожу и сухожилия. Он вспомнил, как в первый раз получил копье в бок в бою в двадцати верстах от Киева. И закружилась голова, пересохло во рту, красный туман застилал глаза, а вместо ржания из глотки шел слабый сип пополам с кровью. Как и выжил-то после этого? Внезапно Бурко споткнулся и вместо рыси пошел шагом. Богатырский конь отчетливо вспомнил, почему он остался жить после раны, от которой любая лошадь изошла бы рудой до смерти. Медленно ставя копыта, он вспоминал, как Илья, воя, словно ранили его самого, вырезал из конячьего бока широкий наконечник. Как, прижимая к груди, нес бегом до столицы, как ревел, словно бык, и большие, с орех, слезы катились по спутанной бороде. Как вытащил из постели княжого лекаря и орал со слезой в голосе: «Лечи! Лечи, басурман, убью!» Бурко остановился и задумчиво пожевал клок горького ковыля. В голову лезли воспоминания. Никому бы не признался богатырский конь, но больше всего в своей тяжелой службе он любил возвращения. Нет, не те, когда витязи скакали через стену и распахивали двери в княжьи палаты, чтобы доложиться или поругаться. Бурко любил торжественные, победные возвращения, когда Киев глох от колокольного звона, народ высыпал на улицы, а на Ольгиной горе и до Подола князь выставлял столы с угощением для всех. Когда купцы, шалея от собственной щедрости, стелили перед воинами дорогие сукна, девки махали платками из окон теремов, а дети, вереща что-то дитячье, путались под ногами. Илья любил понабрать в седло и на плечи по десять ребятишек, и они вцеплялись в гриву, замирая от счастья. Правда, оставались еще ленты... Бурко всегда подозревал, что это Илья подговаривает девок завивать ему гриву и хвост в косы и вплетать в них шелковые полосы. Хотя, с другой стороны, он был уверен, что уж золотые ленты ему точно к морде.
Вместе с воспоминаниями пришли сомнения. Пахать землю? Кого он обманывает? Волочить на себе деревянную соху, тупо пересекая из конца в конец жалкий клочок земли? Таскать зимой дрова из леса, возить в город рыбу да зерно? Сдохнуть от сапа в вонючем стойле? Бурко горько заржал над самим собой. На княжьей конюшне старые боевые кони, уже неспособные носить на себе в бой воинов, доживали свой век в тепле и сытости. Черепа других давно белели в степи, нередко рядом с костяками хозяев, над ними шумели ветры и колыхался ковыль — тоже, если подумать, неплохая судьба. Он прошел немного боком, повернулся на месте. Что такое богатырский конь без богатыря? Просто большая, сильная лошадь. Кто он, Бурко, будет сам по себе? Еще один поворот. Когда Бояны поют о богатырях — было ли, чтобы не помянули коней? Богатырь без коня и не богатырь вовсе, так, большой сильный человек. Богатырь — конь. Конь — богатырь. Бурко подпрыгнул на месте и замотал головой, словно стараясь стряхнуть наваждение. Прошлое накатывало волна за волной — походы, бои, бешеный бег по степи весной, когда богатырских скакунов отпускали погонять диких кобыл. Жаркий июльский полдень, когда и витязи и жеребцы сидели в плавнях, выставив наружу лишь нос да уши. Февральские морозы, что драли шкуру чище волка. Это была жизнь! С ним советовался первый воин Руси, с ним здоровался князь. Когда пришла пора княжичу первый раз садиться на коня, кого позвала Апраксия? Разве забыть, как Илья принял из рук Владимира четырехлетнего малыша и бережно посадил на вытертое богатырское седло. Крохотные ручки не могли удержать поводья, и князь пошел рядом, положив руку на спинку сына, а тот, заливаясь тоненьким смехом, сразу вцепился в гриву. Легким, кошачьим шагом ступал тогда могучий зверь. А потом Илья вдруг отодвинул Владимира, и, придерживая, вложил в маленькие ладошки широкие, почерневшие от старого высохшего пота ремни повода. Бурко двинул плавной, невесомой рысью. Ахнула княгиня, коротко вздохнул великий князь, а они бежали по кругу плечо к плечу. Сердце замирало, а княжич визжал от детского счастья и не хотел слезать, и Бурко обещал наследнику киевского престола, что будет катать его еще не раз. Тогда Красно Солнышко накрыл для дружины столы во дворе, и Бурко пил хмельной мед и ел изюм с золотого блюда рядом с Ильей. Забыть ли, как княгиня подошла благодарить за сына и вплела в густую гриву золотое кольцо? Оно и сейчас там! Бурко встал на дыбы и заржал так, что трава легла на перестрел вокруг. Он — богатырский конь! Он носил в битвы героя! Как Илья — первый из русских богатырей, так Бурко Жеребятович — старший среди коньства, голова коням богатырским и дружинным! Как он мог забыть это? Как мог желать другой жизни? Как мог бросить того, кто водил по росам, поддерживая, когда заплетались тонкие жеребячьи ножки? Того, кто был больше, чем другом, кто был его богатырем? Снова рев ударил в степь, и на версты вокруг все живое забилось в норы, прыснуло в овраги, пало на колени, страшась лютой, вольной ярости. Бурко, хохотал бешеным, боевым ржанием, плясал на месте прыгая с четырех копыт, бил ногами, чувствуя, как вливается в тело давно забытая истинная конская свобода. Природное право загнать себя насмерть, броситься на камни с обрыва, лишь бы не дать набросить на голову узду нежеланному седоку. И самому выбрать того, кого нести в бой, кому простить удар, от кого принять хлеб с медом и сладкую, чистую воду. Тело полнилось новой, молодой силой. «И-и-и-илья-а-а-а!!! » — заржал конь, устремляясь обратно, к Днепру. Теперь уже не имело значения — жив ли еще его богатырь или уже принял лютую смерть. Если свидятся здесь, он, Бурко, вынесет друга в Киев, и они в последний раз потягаются с Калином. За свой город, за свою землю, за маленького княжича, который всегда прятал для «Буруски» кусочки сахара и орехи. Если же Илья Иванович мертв, то и коню его негоже боле ходить по Руси. Кости коня должны лежать рядом с костями его богатыря.
Угоняй с трудом открыл глаза. Он лежал на расстеленной кошме, вокруг толпились сыновья.
— Эй, ата, как вы? — встревоженно спросил Загоняй.
— Воды, — просипел десятник.
Ему поднесли деревянную чашу, Угоняй осторожно попил, каждый глоток отдавался в голове болью. Хуже всего, что он не помнил, что с ним приключилось, прикрыв глаза, старый печенег снова увидел быстро увеличивающийся белый камень. Почему он летит на него? Аркан! Конец аркана обмотан вокруг плеча, а на аркане...
— Где урус? — шепотом заорал Угоняй.
— Ускакал, — покачал головой старший сын. — Аркан оборвал и ускакал.
— Хвала Синему Небу, — закрыл глаза десятник.
— Эй, что такое? — удивился кто-то из младших. — Земля, что ли, дрожит?
— Дрожит, — подтвердил юный Нагоняй. — Дрожит!
Глаза десятника в ужасе расширились.
— Конь! Конь обратно скачет! — загомонили сыновья.
— А-а-а! Ата, я его ловить буду! — Нагоняй с места прыгнул в седло.
— Стой! — ринулся было за сыном Угоняй.
Словно тяжелая степная булава опустилась боль на седую голову, и старый печенег снова свалился в забытье...
Второе пробуждение далось Илье тяжелее первого, голова гудела куда сильнее, перед глазами крутились алые колеса. Когда колеса сталкивались, боль била так, что хотелось помереть совсем. Богатырь лежал на каком-то высоком, обдуваемом мокрым речным ветром месте. В этот раз толковые печенеги скрутили цепями не только руки, но и ноги. Скрипя зубами, воин перекатился на бок.
— Очнулся? — спросил кто-то мягким, слегка гнусавым голосом.
— Видно, что очнулся, — второй выговаривал печенежские слова на какой-то странный, колючий манер.
— А кто спрашивает-то? — захрипел Илья и перекатился на бок.
Теперь он мог разглядеть обоих собеседников. Один имел облик степной, разве что волосы заплетены на странный манер. «Хазарин», — решил про себя Илья. А вот со вторым что-то было не так. Узкое смуглое
