потом медленно поднял голову и пристально посмотрел на ромея.
— Убью! — люто завизжал богатырский зверь.
— А-а-а-а!!! Говорящая лошадь! — издал предсмертный вопль Фома.
— Не лошадь, а конь, — обиделся Бурко, опуская тяжелое копыто на голову палача. От подножия кургана прыснули в сторону Днепра те печенеги, что сообразили не заступать дорогу бешеному русскому коню. Стало тихо, только свистел ветер, шевеля ковыли.
— Это кто был-то, такой непонятливый? — спросил в сторону Бурко, вытирая копыто о траву.
Илья не ответил. Перед глазами все плавало, и богатырь потер очи кулаком. Лучше не стало, а рука намокла, горло сдавило так, что не было сил вздохнуть, он размашисто перекрестился трижды, покачнулся, туманящимся взором обвел курган. На подгибающихся ногах воин шагнул к коню, обнял зверя за шею и уткнулся в гриву.
— Бурко... Не бросил, родной, — сипло выдавил Илья, чувствуя, что сейчас разревется.
— Штаны надень, дубина, — каким-то странным голосом ответил Бурко. — И поехали, темно уже.
Илья отпустил коня, посмотрел вверх и размашисто перекрестился. Одежу его палачи бросили тут же, видимо, думая потом поделить. Пока богатырь одевался, конь обошел место казни по кругу, покатал копытом разогнутые и разломанные стальные звенья.
— Слушай, Илья Иванович, ты что с цепями-то сделал?
— Порвал, — честно ответил витязь, подходя к другу.
— Ну? — задумчиво не поверил Бурко, переворачивая согнутый вдвое костыль. — И как это ты ухитрился.
— Не спрашивай, все равно не поверишь. — Илья ласково похлопал коня по спине, а потом вдруг снова обнял за шею. — Эх, друг ты мой гривастый...
— Да что ты меня все лапаешь! — возмутился Бурко и осекся...
По лицу воина катились крупные слеза, Илья как-то странно закашлял и закрыл лицо рукавом.
— Да что со мной, второй раз за эту седьмицу... — Он плакал, не стесняясь, мощные плечи ходили ходуном.
Бурко осторожно ткнул друга мордой в грудь.
— Ну, хватит, хватит, Илья Иванович. Хватит, а то я сам заплачу. А нам, коням, плакать не на пользу...
Илья судорожно вздохнул, вытер глаза. На западе алое солнце садилось в тучи, по степи под теплым вечерним ветром волнами колыхался ковыль. За рекой степь на многие версты разгоралась тысячами костров.
— Много их, — сказал Бурко.
— Завтра ветренно будет, — невпопад ответил богатырь.
— Это да. Ветер с заката, нам в спину. Не знаю... Не знаю, Илья. Что-то мнится мне — скоро нам где- то тут, в ковыле лежать. А вот поверишь — не страшно. И не грустно даже. Как думаешь, Апраксия с детьми уже уехала?
— Нет, — покачал головой воин. — Она мне сама сказала, что будет в Киеве до конца, а не устоим — в Десятинной затворится. Не годится, мол, великой княгине приживалкой скитаться...
— Гордая, — кивнул конь. — Не понимаю я вас, ну да ладно. Так или этак, мы раньше головы сложим.
— Сложим так сложим, — тихо молвил Илья. — Судьба, значит, такая. На то мы и богатыри... Рома.
Некоторое время оба молча смотрели на печенежский лагерь.
— Ты как меня назвал? — кося глазом на друга, осторожно спросил конь.
— Ну, ты вроде говорил как-то, что хочешь, чтобы тебя так звали, — пожал могучими плечами богатырь. — Вот я и подумал...
— А с чего это ты так подумал? — все так же недоверчиво продолжил Бурко свой спрос.
— Ну как чего? Сам посуди, ты не глупей меня будешь, даже, наверное, поумнее, так что ж тебе... — Илья вдруг остановился, потом тихо рассмеялся. — Да что я несу-то! Я тебя обидел, а ты мне жизнь спас.
Ты же мне не просто конь. Если хочешь зваться Романом — буду тебя Ромой звать. И другим велю.
— А-а-а-а, — ответил Бурко, пытаясь собраться с мыслями. — Ну, спасибо, Илья Иванович! Только знаешь что, давай ты меня так звать начнешь, когда мы Калина побьем. А то ведь я пока привыкну, а в бою, если кликнешь, могу и не уразуметь, кого кричат.
— А ты думаешь, мы его побьем? — усмехнулся Илья.
— А ты думаешь, нет?
— Да что-то не верится.
— Уныние — тяжкий грех еси, — наставительно заметил конь. — Так отец Серафим говорит. Пойдем вооружимся да в Киев двинемся. Нас там, поди, заждались. Да, и сними ты у меня с шеи эту веревку. А то кидался тут один не по годам прыткий...
Угоняй очнулся ночью — над головой на черном бархате неба драгоценными камнями сверкали звезды. Он лежал все на той же кошме, укрытый шубой. Осторожно, чтобы не потревожить уснувшую вроде бы боль, десятник повернул голову. Рядом, возле низкого кривого деревца, безопасно в овраге от урусских глаз, горел костерок. Вокруг костра, кто сидя, кто лежа, спали его дети. Путаясь, он несколько раз пересчитал их — двоих не хватало...
— Загоняй... Загоняй! — шепотом позвал он.
Одна из фигур у костра зашевелилась, и старший сын на коленях подполз к отцу.
— Звали меня, ата?
— Загоняй, я стар, глаза мои мне изменяют. Что-то считаю я вас, двоих досчитаться не могу.
— Разгоняй наверху смотрит, — тихо ответил Загоняй. — А Нагоняй по другую сторону от вас лежит.
— Нагоняй! — старик вспомнил, как младший погнался за чудовищным урусским конем, и резко повернулся.
— Осторожно, ата, — придержал зашипевшего от боли десятника сын. — Хорошо, крепкая у Нагоняя голова. Мы его у того же камня нашли, что и вас раньше. Он от него даже кусок отколол...
Угоняй облегченно вздохнул. В это время откуда-то сверху кубарем скатился третий сын, Разгоняй.
— Брат! — шепотом закричал печенег. — Буди всех, надо коням храп держать, чтобы не заржали! Там урус опять по степи ходит!
У Загоняя глаза из щелочек сделались круглыми, как у тушканчика, — пинками воин поднял братьев, и те кинулись к коням. Над оврагом медленно прошла огромная тень, послышалась незнакомая речь. Странный и страшный всадник, похоже, разговаривал сам с собой, причем отвечал себе, изменяя голос. Урус уже давно проехал, а печенеги все стояли, держа притихших коней.
— Эй, Загоняй, — снова позвал десятник.
— Да, ата.
— Привяжи меня и Нагоняя к коням. Поедем отсюда. Домой поедем, к Жаику[41]. Пока ночь — должны мы уйти сколько можно. Здесь удачи не будет.
— Против воли хакана пойдешь? — испуганно спросил Загоняй.
Десятник помолчал, собираясь с мыслями.
— Нельзя идти только против воли Вечного Синего Неба. Калин пусть сперва свою голову на плечах сохранит.
К заветной балке Бурко подъехал чуть за полночь, судя по сопению, намаявшийся за ночь богатырь задремал, и, чтобы разбудить друга, мудрый зверь слегка взбрыкнул и поднялся на невысокие дыбочки. Илья судорожно всхрапнул и едва успел ухватить коня за гриву, чудом удержавшись в седле.
— Просыпайся, млад ясен сокол, приехали, — проворчал Бурко.
