смотрел на меня и недвусмысленно говорил:
— Странно все это. Очень странно.
Следователь Валерий Павлович Петров, напротив, был предельно вежлив, настроен дружески. Он задавал вопросы, касающиеся поведения и внешности незнакомца, потом стал интересоваться соседями.
— Есть тут одно кубло, — пояснил Данилов. — Зинка Скудева с сыном. Правда, эти на такое не пойдут. Могу поручиться. Тут дело пахнет другими масштабами.
Следователь назвал Зинкиного сына по имени, и я понял, что он уже интересовался и Шуриком, и всей этой историей.
— Вы говорите, что вам жутковато находиться в этом доме, и все же живете здесь? — этот неожиданный вопрос застал меня врасплох.
— Но ведь сразу не съедешь. А потом тут у меня столько барахла — все эти подрамники, холсты, краски, банки, склянки. Я как только подумаю, что все это надо перетаскивать, так в озноб кидает.
— А кто складывал печь, не помните? — спросил следователь у Федора.
— Это всем известно. Один печник у нас. Тимофеев. Если нужно, могу позвать.
— Сделайте любезность.
Когда Федор ушел, следователь взял меня под руку и вывел во двор.
— Я вас хочу еще кое о чем спросить. Кроме родственников, вы никого не примечали у Анны Дмитриевны? Никто к ней не приходил? Вспомните хорошенько. Судя по всему, обе сестры отличались ровным характером. Не припомните ли такого случая, чтобы вы их видели взволнованными?
Я стал вспоминать. Это было зимой. Я проснулся рано, и вдруг услышал голоса внизу. Я сходил за водой и увидел на снегу следы женской и мужской обуви. Нога мужчины выглядела особенно огромной. Сам ношу сорок третий размер, а тут обувка была примерно на три номера больше. Что касается отпечатков женской обуви, то она принадлежала, должно быть, девушке — каблук почти шпилька и подошва узкая. Потом я приметил поодаль серую 'Волгу'. Следы вели именно к этой машине. Я еще тогда подумал, а чего это они остановились за домом Соколова, когда можно было подъехать прямо к калитке Анны Дмитриевны.
— Так-так, — внимательно выслушал меня следователь. — И потом вы видели их?
— Нет. Я сел работать и совершенно забыл обо всем. А когда снова спустился вниз, никого не было.
— А что Анна Дмитриевна?
— Она убирала снег с дороги. Я всегда, когда это видел, отбирал у нее лопату и сам очищал дорожки от снега.
— И вы тогда ничего не заметили в поведении Анны Дмитриевны?
— Заметил. Я спросил как бы между прочим: 'Родственники?' А она сказала: 'Незваный гость хуже татарина'. — 'А что так?' — спросил я, но Анна Дмитриевна ничего не ответила.
— А вы писем никаких не получали в последние дни? — спросил вдруг следователь.
— Я по этому адресу почты вообще не получаю, — сказал я.
— А вот это письмо вам не знакомо?
Петров протянул мне конверт, на котором было написано мое имя. Я развернул листок и прочел следующее: 'Витек, дорогой, милый! Твоя миссия окончена. Белая роза в надежных руках. Потихоньку сматывай удочки. Пора идти к белочкам. Передай Денису две сто, остальные брось на лапу Антонычу. Мазню свою упакуй и отправь в Рубцы. Ждем тебя не позже пятнадцатого. Будет Щеголь и Рондо. Покедова. Твоя С.'
Я читал и глазам своим не верил. Только теперь я осознал, что втянут в какую-то гнусную историю. Говорить, оправдываться — как это смешно! А Петров не спускал с меня глаз, следил за моей реакцией. В общем-то у него было приятное, спокойное лицо. В его облике проступали, казалось бы, несоединимые черты: проницательность и дружелюбие, что выражалось острой пронзительностью во взгляде и мягкой располагающей улыбкой. Сбивали с толку мгновенная быстрота вопросов и вместе с тем отнюдь не наигранная искренность, участие в судьбе того человека, к кому обращены были его вопросы.
— У вас неприятности дома? — спросил он неожиданно, и я ощутил себя в одну секунду абсолютно незащищенным.
Этот человек, которого я впервые видел в своей жизни, знал обо мне слишком много. В один миг он стал мне неприятен, и я поспешно выразил свою неприязнь:
— У вас досье?
— Да вы на меня не сердитесь, — мягко сказал он. — Я следователь. Дело здесь непростое. И скажу по правде, это дело потребует от вас лично большого мужества и выдержки.
Он говорил, точно оправдывался. И я понимал, что он во многом прав. Было обидно: как же так мне сразу и во всем не повезло. Смерть матери. Нелепый развод с женой. И ко всему прочему эта жуткая история со смертями…
— Значит, в письме вам ничего не понятно? — спокойно спросил у меня Петров.
— Ровным счетом ничего, — ответил я.
— И все же подумайте. Может быть, вы когда-нибудь говорили с сестрами о белых розах?
— О белых розах, представьте себе, говорил.
— Вспомните, когда это было.
— Как ни странно, но о белых розах мы беседовали часто и вот в связи с чем. Однажды я спросил у Анны Дмитриевны, почему она не сажает цветы. Она ответила, что из цветов любит только белые розы, а они здесь не растут. 'Не может быть', — сказал я. Она ответила, что пробовала их выращивать, но из этого ничего не получилось. Тогда я отправился сам на рынок и купил три крепких саженца. Мы высадили эти розы, и представьте себе, одна из них дала такой цветок, что Анна Дмитриевна прямо-таки расплакалась. Она рассказала о своем муже, который в день свадьбы, где-то под Грозным, подарил ей две розы. 'Две розы — это траур', — сказал я. 'Нет, тут совсем другое', — ответила Анна Дмитриевна и перевела разговор.
— А что еще? — спросил тихо Петров.
— Был еще один момент. Однажды я зашел на кухню, чтобы поставить чайник. Анна Дмитриевна лежала на кушетке, днем она никогда себе этого не позволяла. А тут лежала на кушетке, и рядом с нею, на полу, валялась белая роза. Я ахнул.
— Анна Дмитриевна, вы срезали розу? — спросил я.
— Нет, это другая роза, — ответила она как-то печально. — Я нашла ее в почтовом ящике.
Мне это показалось странным.
— Вы об этом факте рассказывали кому-нибудь?
— Да, мы с Федором на эту тему как-то перемолвились.
— А он что?
— Сказал, что старуха помешана на белых розах.
— И все?
— Нет. Еще одна деталь, я теперь вспомнил. В тот день приехала Раиса, и они крепко ругались.
— Вы не припомните каких-нибудь слов, выражений, может быть, угроз?
— Помню. Анна Дмитриевна все время говорила, что она ничего не собирается брать с собой на тот свет, что все останется ей, сволочи, и внучке, Женьке.
— А Раиса что?
— Раиса кричала, что она сейчас хочет жить, а не потом.
— А не упоминалась при этом белая роза? — не-ожиданно спросил Петров.
— Может быть, и упоминалась, только я точно не могу припомнить.
Затем приехали криминалисты. Щелкали аппаратами. Рылись в мусоре, ползали по полу. Мимо меня несколько раз проходила Раиса. Глаза у нее зло поблескивали, но она, улыбаясь, обратилась ко мне:
— Вот в историю попали…
— Ничего, — отвечал я, — как-нибудь все распутается.
Следователь долго беседовал с Раисой, а потом снова со мной. Я напрямую спросил у него:
— Вы, должно быть, и меня в чем-то подозреваете?
Петров уклонился от ответа. Помолчал. И как бы через силу, пряча глаза, точно ему стыдно было о
