Я не знаю, кто такой этот Иван Петрович, но понял: не зря упомянула о нем Саша.
Петров пристально посмотрел на нее и перевел взгляд на принесенные вещи, сплошь антиквар: фарфор, бронза, серебро, камни.
— Красивые штуки, — сказал Петров.
— Люблю все красивое, — весело ответила Саша.
Я рассматривал пейзажи на стене. Шишкин, Поленов. Так себе. Но подлинники. Их фамилии умброй внизу. Поленов запылен. Грязь въелась в плывущий белый корабль. Отмыть бы все это, подумал я.
А вот две картины Борисова-Мусатова находились под стеклом и потому сохранили серебристость рисунка и нежность фона, деревьев, собачки на свету рядом с обнаженным мальчиком.
— Неужели подлинники? — поинтересовался Петров.
— Копии не держим, — иронически пояснила Сашенька.
Я сидел как на иголках. Уйти, да сил не было. К тому же мне хотелось поговорить с Сашенькой. Впрочем, случай такой представился. Я был поражен, когда Петров предложил всем, кроме меня и Сашеньки, покинуть помещение.
Саша подписала какую-то бумажку. Петров ушел, и я остался с Сашей наедине.
— Я подозревала… — произнесла Саша, — и все же что-то помешало мне сделать окончательный вывод. Художник и полицейский — две вещи несовместимые… — Саша натянуто расхохоталась, и ее лицо заострилось. Она была прекрасна: белая кофта матово светилась на фоне штор из темного бархата. Ей так шел нарядный костюм из голубой прозрачной ткани.
Она смеялась, а я ощущал себя круглым идиотом, может быть, действительно я чего-то не понимал, может быть, что-то во мне сместилось.
— Ты хорошо выглядишь, — неожиданно сказал я, и мне захотелось плакать. Слезы подступили к горлу, в ногах появилась слабость, а голова кружилась, и я ни о чем не мог думать.
— Объяснение в любви после обыска. Блеск. Два ноль в вашу пользу, сэр.
Я молчал. Мусатовский мальчик глядел на меня жалобно со стены, и я сказал:
— Как хорошо он смотрит и как он похож на тебя!
— На меня! — и снова Сашенька расхохоталась, и вдруг смолкла. — Короче, чего тебе нужно? Есть дело?
— От Шамрая тебе привет, — тихо сказал я, осознавая, что поступаю неблагоразумно.
Тут она вскочила. Подсела, изменилась в лице:
— Где он? Что с ним? Где ты его видел?
Я молчал. Во мне колыхнулось, наверное, чисто мужское самолюбие. Да и о чем я мог ей рассказать? О том, что несколько дней просидел в камере вместе с ее любовником, а потом (после выполнения профессионального долга) был выпущен на волю для произведения обыска у гражданки Копосовой Александры Ивановны.
Между тем Саша встала передо мной на колени:
— Умоляю тебя, скажи…
Мне хорошо была видна ее нежная шея, часть спины и даже грудь. Она касалась щекой моих колен, и глаза ее были полны слез.
— Я все тебе прощу. Каждый из нас наживается на чем-то…
Как только были произнесены эти слова, во мне все точно перевернулось:
— Я ни на чем не собираюсь наживаться. Я влез в эту грязь случайно и скоро выберусь из нее…
— Не выберешься! — завопила Саша, поднявшись с пола. — Я тебя упеку! Ты все знал о кулоне. Ты помог убить старуху! Ты собственными руками убил Змеевого. Ты вместе со мной охотился за кулоном. Каторжник!
Я ушам своим не верил. Она раскраснелась: щеки — размытая киноварь, губы алели, глаза отливали такой чудной голубизной, что я не удержался и сказал:
— Ты необыкновенная! — и сделал шаг в ее сторону.
То, что случилось в последующие две минуты, не укладывалось у меня в голове.
Сашенька грохнулась на пол и стала рвать на себе платье. Она разорвала его вдоль, сдернула с себя лифчик и завопила:
— Насилуют! Помогите!
Я распахнул настежь дверь (сообразил!) и тоже закричал что есть мочи:
— Граждане!
Никто не открыл дверь. Сашенька замолчала. Она перевернулась на живот. Полежала несколько секунд в такой позе, потом подняла голову и крепко выругалась в мою сторону, предложив мне закрыть дверь с наружной стороны.
Я ушел, шатаясь. Оскорблений за неделю было предостаточно. А это последнее меня прямо-таки пришибло. Я уехал в Черные Грязи, надеясь хоть как-то успокоиться. На даче никого не было. Печка по- прежнему оставалась развороченной. Я лег спать и вскоре уснул. Поздно вечером ко мне пришел Костя.
— Несчастье, — сказал он. — Сашеньку задавили машиной.
— Когда? Где?
— Как только вы ушли от нее, тут же к ней направился Петров. Он ходил вокруг дома, пока вы были у нее. Часа два Петров разговаривал с Сашей, должно быть, первый допрос оформлял. А потом ушел. А через полчасика вышла из дому и Саша. Она позвонила по автомату и направилась к остановке, села в автобус. На площади Ильича сошла. Здесь снова подошла к телефонной будке, но звонить не стала.
В это время на тротуар въехал самосвал, и такое впечатление, будто Саша пошла навстречу машине. Между тем самосвал рванул на полную катушку и сшиб Сашу. Затем дал задний ход и помчался к переезду. Как назло, ни одной машины. Я метался вокруг да около, а тем временем машина скрылась. Я позвонил в милицию и побежал к Саше. Она лежала в крови, приехала 'скорая помощь', и ее увезли в шестую городскую больницу, вот телефоны.
Я тут же оделся, и мы побежали к автомату. Из больницы нам ответили:
— Разрыв мочевого пузыря. Операция прошла нормально.
Смерть Кати-маленькой
Вышел я за водичкой и у крана повстречал Соколова.
— Давненько не видел вас, — заговорил он первым. — На курортах были али так, в командировке?
— В командировке, — ответил я, закрывая правой рукой подбитый глаз. — А что слышно тут у вас?
— А что у нас слышно. Все то же. Шурика в лечебницу отправили. Зинка гастролирует как всегда, вчера устроила тут представление небольшое. Да, вот еще тут какое дело. Этот следователь из прокуратуры к Сургучеву привязался, все про самосвал расспрашивает, ищет убийцу, да где его найдешь теперь… Тут, конечно, была у Сургучевых одна беда, да пусть о ней другие вам расскажут.
Соколов поволок свою тележку с вываркой и двумя ведрами.
— А зачем вы воду возите? — спросил я, чтобы замять неловкость от слов соседа. — У вас же водопровод.
— Водопровод-то водопроводом, а все равно здесь вода чище, да и так прогуляться интересно мне…
— А Сургучев работал раньше на самосвале? — спросил я.
— И вы туда же! А то не знаете, что он работал на самосвале.
— Так какая беда случилась тут?
— Неужто не слышали? Катька сургучевая утопилась. Три дня как похоронили.
— Не может этого быть!
— А вот может, — сказал Соколов. — Отец ревел, как бык недорезанный. И вас, говорят, клял почем
