— Пусть скажет, что у него взяли! Это у меня он взял нижнее… — орет Нефедов, однако продвигается к выходу.

— Что взяли? — спрашивает охранник.

Я гляжу: на моей койке лежат мои вещи: носки, белье, часы…

— Вот сволочь, — орет кто-то из-за спины охранника.

— Знаем мы эти фокусы, — ворчит охранник и все же выводит Нефедова из камеры.

В камере гасится свет. Гремит засов. Я ложусь на койку. Со страхом засыпаю. Утром замечаю, все пуговицы на рубашке и штанах отрезаны. У молнии снят замочек. Хожу весь день как идиот, придерживая штаны. Я — изгой. Мигом вся эта братия произвела меня в изгои. Даже Варфоломей, пострадавший Варфоломей смотрит на меня как на изгоя.

Я прошу перевести меня в другую камеру. Меня переводят. Но там начинается то же самое. Хуже. Дважды выбивают из-под меня табурет, и я падаю. Ночью мне в глаза насыпали химического порошка, а может быть, и еще какой-нибудь гадости. Боль адская. Я кинулся к дверям. Охранник сказал, что за членовредительство положен карцер. Я согласен на карцер, лишь бы уйти из камеры. Мне промыли глаза и определили в карцер. Цементный гроб. Я не выношу замкнутых пространств. В автобусе даже чувствовал себя сдавленно. А тут меня рвет на части. Я схожу с ума. Однако организм оказывается сильнее. Стараюсь найти какую-то точку отсчета. Надо что-то делать. О чем-то думать. Может быть, попробовать упражнения на дыхание.

Как же я был не прав, думаю я. Ничего не понимал. Смысл жизни только в одном — дышать вольным воздухом, стремиться к покою. Создавать для себя и для других, насколько это возможно, удивительную, прекрасную гарантию защищенности. Мне кажется, что я уже никогда не выберусь из этого каменного мешка. Никогда не вернусь к нормальной человеческой жизни. Никогда я не буду сидеть за щедрым столом, не буду участвовать в застолье, где говорят бесконечные тосты, пытаясь непременно сказать самое лучшее друг о друге. Никогда не услышу восхитительных разговоров моих знакомых: 'Этот наряд бесподобен! Ах, какое ришелье с золотом! Быть этого не может!' Никогда я не увижу очаровательных женских лиц. Никогда не напишу моих картин. А следовательно, никогда не узнаю самое главное про смысл человеческой жизни. Про ту жизнь, которую у меня отняли, которой, так мне кажется, навсегда я лишился.

Солин

Он пришел ко мне уверенный, хотя и вроде бы немного смущался. Точнее, я пришел к нему. А еще точнее, меня привели к нему. Он уже сидел в следственной камере и ждал. Предложил мне сесть, руки не подал, достал свой блокнот и вооружился самопиской.

— Ну что? Чистосердечно признаемся или опять будем ходить вокруг да около? — такое начало не предвещало мне ничего хорошего.

Я посмотрел на Солина. Я давно приметил, что когда он волнуется, то одна бровь сантиметра на три, а то и четыре вверх уходит, а глазки утопают в глазницах. Сейчас левая бровь значительно приподнялась и застыла в таком приподнятом состоянии.

— В чем признаться?

Я в упор глядел на Солина, и под нажимом моего взгляда он, должно быть, сменил тактику, перестроился: я думал, он явно хочет мне сказать. О том, что он заинтересован в моей личной судьбе, о том, что я талантлив, художник, ах, какие картины написал, он все рассмотрел, эти обнаженные фигуры, почему-то такие вытянутые, мода такая, что ли, или как это понимать? И уж слишком много портретов Петрова. Петров в рубашке, Петров без рубашки, а ведь это тоже улика, и какая еще улика, обнаженные девочки и обнаженный Петров, находка для следствия, расстрелять в упор человека, ограбить старуху, заменить подлинный кулон на поддельный — лихо, ничего не скажешь, так подпишите, будьте добры, протоколец. Я слушаю и ушам своим не верю. Кулон оказался поддельным, и я, по всей вероятности, не исключена такая возможность, вместе с Петровым припрятал подлинник… До меня докатывались и раньше подобного рода слухи. Я и сам их распускал, точнее, поддерживал неопровержимость подобной версии: дескать, поддельный кулон вот он, а подлинник хранится у кого-то другого. У кого? У Долинина или у Касторского? Или у Петрова? Или у Раисы с Федором? И почему нигде не значится, что я обнаружил тайник, пусть с поддельным кулоном, но обнаружил. Если такой умный Солин, то он должен был знать, что я натолкнулся случайно на тайник. Почему Петров ничего никому не сказал? Где тут собака зарыта?! Почему Петров вдалбливает мне: в моих интересах о тайнике никому ни слова…

А Солин между тем выкомаривался передо мной: вот свидетельские показания Касторского, Долинина, Кости Рубцова. Господи, и Костя туда же затесался. Я поинтересовался, что же может наплести Костя. Оказывается, тут была записана всякая чушь: ловили Лукаса, Шамрая, пытались определить, где находится кулон, охотились за Касторским вместе с Петровым, и красным карандашом подчеркнутый вопрос: 'Скажите где кулон, и все закончится?' — это ко мне вопрос, а что я ответил. Молчал. Костя так и ответил: он молчал. Это я, стало быть.

Среди свидетельских показаний вдруг мелькнуло и показание моей бывшей жены Жанны Тепловой. 'Он не способен лгать, — писала она своим удлиненным, с наклоном вправо почерком. — Он самовнушаем и может следовать определенной идее. (Так было и написано: 'самовнушаем'.) Он не способен контролировать свои поступки, а отсюда возникают и всякие недоразумения… Это неправда, что он причастен к смерти своей матери. Он любил мать и всячески хотел ей добра. Но старуха выжила из ума и покончила с собой, и в этом винить Виктора Теплова нельзя. Убедительно прошу всех причастных к делу не судить моего бывшего мужа слишком строго, пусть суд будет справедливым. Он ни в чем не виноват. За это я могу поручиться чем угодно'.

Солин, должно быть, наслаждался, видя, как я растроган письмом Жанны.

— Обратите внимание, — сказал он. — Хоть одна душа да верит вам. Только вы и с нею по-скотски обошлись…

— Послушайте, господин следователь, — не выдержал я. — Не превышайте своих полномочий… — эти слова о полномочиях сами собой вылетели.

Я просто хотел сказать, что моя личная жизнь никакого отношения не имеет к следствию, а он, Солин, вдруг заявил:

— Напрасно вы так думаете. Ваша личная жизнь неразрывно связана с вашими преступлениями, а преступление всегда социально по своей сути.

— Я прошу вас оставить Жанну Теплову в покое, — резко сказал я. — Вы не имеете права вообще о ней говорить, а тем более приводить ее письма в качестве показаний.

— Ошибаетесь, я имею право говорить о Жанне Тепловой, — ответил Солин. — И вы очень скоро узнаете почему, Более того, я настаиваю на этом. И еще один вопрос: какие у вас отношения с Долининым?

— Коммерческие.

— В чем они выражаются?

— Он был спонсором моей выставки. И я согласился выполнить его заказ.

— Какой заказ?

— Это обозначено в договоре: два пейзажа, два натюрморта и две жанровые сцены.

— Для сауны?

— Это меня не интересует для чего.

— А Жанна знала, что вы рисуете обнаженных долининских девиц?

— Послушайте, господин следователь, не задавайте мне глупых вопросов.

— Почему вы развелись с Жанной? Жанна была знакома с Петровым до всей этой истории с кулоном?

— Господин Солин! Я буду писать на вас жалобу. Вы не имеете права измываться… Это мои личные беды…

— Успокойтесь, подследственный, — оборвал меня Солин. — На сегодня все. Продолжим разговор

Вы читаете Подозреваемый
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату