рассеянности вещь, но ее равнодушие вдруг озарила мимолетная искорка гнева. Та самая искорка гнева, которую Васко пытался высечь теперь из неподатливой, как кремень, глины. Это была она, со станка на него смотрела спутница слепого.
Искра гнева, искра, из которой могло разгореться пламя непокорности. Потому что он постоянно чувствовал у себя за спиной присутствие незримого соглядатая, удерживающего его от каждого правдивого и смелого порыва, едва он собирался освободить свои руки от оков и воплотить в глине то, чего настоятельно требовал огонь вдохновения. В конце концов его руки научились изощряться в недомолвках, изобретать аллегории, чтобы высказать скрытое раздражение, назревший протест, пусть немой, но все же протест, еще более яростный, если его приходится таить, словно кипящую лаву, под маской покорности.
Кто же был этот соглядатай? Возможно, и Мария Кристина, а может быть, она лишь его олицетворение. Разумеется, — она и сама этого не скрывала Мария Кристина в каждой скульптуре Васко отыщет доказательства измены, не связанные с ней мысли и переживания. Начало расследования предвещала скованность, которая мешала ему перейти от эскиза к окончательному варианту. Любая определенность казалась ему оскорбительной для Марии Кристины, способной разжечь в ней злобу. И он ждал и боялся часа, когда она начнет дознание.
Как-то он создал несколько скульптур, изображающих женское тело, и выставил их в известной галерее — тела эти, болезненно пышные или снедаемые худобой и не скрывающие самого интимного, очевидно, косвенно свидетельствовали о деградации самого художника, так что Мария Кристина, еще не осмотрев всей экспозиции, громко заявила:
— Прелестная выставка задов! Ты ненавидишь женщин, Васко. Значит, мы кажемся тебе такими? Только вот в этой, которую точно распяли и она отдается, словно идет на муку, только в ней что-то есть… Кого ты имел в виду и почему выделил ее среди других?
Она постояла перед каждой скульптурой, улыбаясь своей двусмысленной улыбкой, которую одинаково можно было счесть и горькой, и презрительной, и, подняв бровь, вынесла наконец приговор:
— Эту коллекцию следовало бы показать психоаналитику. Скажи мне, Васко, ты ненавидишь всех женщин или только меня?
Но выставка пользовалась успехом, а в таких случаях Мария Кристина становилась снисходительнее. Если кто-нибудь спрашивал: 'Ну, как дела?' она, опережая Васко, торопилась ответить: 'Совсем недурно', а если он пытался смягчить прозвучавшее в голосе жены хвастливое тщеславие, Мария Кристина меряла его укоризненным взглядом, словно дело касалось ее, и только ее, и Васко отступал: 'Рассказывай сама'. Он отходил в сторону с отсутствующим видом, некстати думая о таких вещах, как стук дождя по крыше дома, где он провел детство, шум ветра в бессонные ночи, отблески заката на воде, о вещах, которые без слов красноречиво обо всем говорили и не нуждались в особом смысле.
Поглощенный работой, Васко забыл о компании на террасе, потерял счет времени и вдруг почувствовал, что кто-то стоит рядом и наблюдает за ним. Он не слышал шума. Его насторожило другое: горящая сигарета, которая даже на расстоянии словно опалила ему кожу; вероятно, уже темнело — тени просачивались в студию, и внезапная тишина окутала равнины. Он раздраженно обернулся: в двух шагах от него, прислонившись к дереву возле двери, стояла женщина, приехавшая в гоночном автомобиле цвета слоновой кости. Увидев, что ее присутствие обнаружено, она сильнее прижалась к стволу акации, и с высоких ветвей, словно птицы, полетели сухие листья.
— Простите. Наверное, вы предпочли бы, чтобы вам не мешали, правда?
Он вытер руки, измазанные глиной, бросил на станок влажную тряпку и, стиснув зубы, уставился на нее, не скрывая неудовольствия. Он давно постиг, войдя в мир этой фауны: не стоило усилий быть с ними любезным, если это тебе претит. Или, вернее, они не нуждались в любезности. Нельзя не признать, что это большое достоинство.
Голос ее внезапно охрип, когда она вновь заговорила:
— Мне доставляло наслаждение смотреть, как вы работаете, не зная, что за вами наблюдают. Вы держались так естественно. Я не устояла перед соблазном побыть здесь еще немножко.
— Вы сказали… доставляло наслаждение?
— Именно: наслаждение. Вам кажется, это не соответствует обстоятельствам или вы надо мной смеетесь?
От ее хрипловатого голоса веяло странной, ласковой грустью, болезненной чувственностью. И затаенным жаром вроде того, что охватил багровое предзакатное небо, нависшее над зачарованным морем.
Васко пожал плечами, пристально и с сожалением вглядываясь в пустые еще глазницы на лице крестьянки (так непохожей на ту, что неделю назад проходила вдалеке по тропинке или уже замененной, уже разрушенной образом спутницы слепого — но где вспышка гнева? Где яростное возмущение лукавым и подобострастным безразличием?), не прикрытом влажной тряпкой, достал из кармана кисет с табаком и неожиданно для себя произнес:
— Я уже знаю от Малафайи, что вы были здесь в прошлое воскресенье. Вы уехали раньше, чем я приехал.
Она восприняла его слова точно похвалу и оживленно ответила:
— Вы ошибаетесь. Наверное, здесь была моя сестра. Она любит называться моим именем. Впрочем, если уж быть справедливой, мы обе взяли материнскую фамилию.
— Презрение к мужской линии? К отцу или мужьям?
— Возможно, и к тому, и к другим. А вы, однако, не очень-то гостеприимны, вам не кажется?
Васко засопел, делая вид, будто поглощен тем, что набивает трубку. Придется терпеть ее общество, ведь у него нет другого выхода. И так как нежданная собеседница была все же более приятной (а главное, больше его интересовала), нежели те, что, совсем утратив дар речи, напивались под соснами на удивление ясному летнему вечеру, он принялся разглядывать ее теперь уже без стеснения и о любопытством, которому мешало прежде присутствие Марии Кристины. Перед ним была самка, нисколько не пытающаяся это скрывать. Женщина до кончиков ногтей. Невозможно было представить, что она жена привезшего ее сюда вялого и молчаливого мужчины и мать девочки, которая, едва оказавшись среди людей, стала искать нору, чтобы спрятаться. И тем не менее это было так.
Она сделала несколько шагов по мастерской и, не глядя на Васко, проговорила:
— Если бы я знала, что вы из-за меня прервете работу, я бы не пришла. Впрочем, вряд ли найдется мужчина, которому не понравится, что я за ним наблюдаю…
Васко не терпелось задать ей один вопрос, но он покраснел, сообразив, что здесь никто не помешает ей ответить с предельной откровенностью. Бдительность Марии Кристины проявлялась достаточно недвусмысленно и бросалась в глаза даже посторонним. А разве ревность, которая вспыхивает прежде, чем появится причина, не была желанным вызовом для таких женщин, как Жасинта? Когда же наконец он наберется смелости и сам примет участие в словесном поединке?
— Довольно об этом. Вы пришли, и все тут. Теперь нам ничего не остается, как стать хорошими партнерами и вместе постараться избежать общества наших друзей.
— Значит, я могу рассчитывать на ваше гостеприимство, пусть даже против воли, не так ли? — И улыбнувшись то ли поощрительно, то ли насмешливо, она сжала почти у плеча руку Васко в тот момент, когда он поднес ей огонь. Конечно, мне надо было вести себя осторожней, чтобы вы не заметили, как я стою у двери, застыв в восхищении, но я никогда не отличалась благоразумием. А потому заслуживаю наказания за свое безрассудство.
— Наказания?
— Я не увижу продолжения вашей работы. Наслаждение было мимолетным… Теперь я понимаю, что час может показаться мгновением. Прежде всего, разумеется, вам, но и тем, кто находится рядом, тоже. — Она выдохнула дым. Знаете, в ваших движениях, когда вы лепите, ощущаешь — как бы это сказать? сердце, кровеносные сосуды и что-то еще. Вы не скульптуру создаете, вы творите любовь. Этими самыми руками. Бережными и грубыми. А не является ли грубость экзальтированным проявлением нежности? Я чувствовала, что вы причиняете глине боль и в то же время ласкаете ее, что вы ею обладаете.
— Надо будет на досуге поразмыслить над вашими наблюдениями.
— О, не стоит труда! Продолжайте быть тем, кто вы есть, не думая о том, кто вы. Не то можно все
