не вырвался из скорлупы своей, так и не раскрылся, — но это правда: Трифонов художник честный, он не разделяет иллюзий своего героя, он знает, что жизнь не милует тех, кто идет против течения. А течение жизни — тоже люди, только не такие, как Нагаев…
Человек в потоке времени — вот тема, раскрытая Трифоновым в традиционном типе стяжателя, тема глубокая и современная. Трифонов решил ее на широком эпическом материале, не столько углубляясь в судьбы, сколько соизмеряя их с духом времени, не столько исследуя характер Нагаева, сколько передавая ощущение характера. Исследовал этот характер и этот конфликт Георгий Владимов, он сделал это на узком участке повести, сосредоточившись на своем герое полностью и полностью раскрыв его изнутри.
Повесть Владимова названа просто и скучновато, без эпатажа и завлекательных недоговоренностей.
Большая руда.
…Большая руда пойдет. Под звуки оркестра, под крики тысяч строителей, облепивших склоны карьера, повезет руду торжественный бригадир Мацуев. Но это — потом… А прежде чем произойдет это, первый, самый первый самосвал с большой рудой полетит в пропасть карьера, ломая кости сжавшемуся в кабине Пронякину, и отчаянно закричит внизу экскаваторщик, и, скользя по размытым склонам, падая и поднимаясь, побегут вниз люди и, разъяв ломами сплющенные куски кабины, увидят раздавленное Витькино лицо…
Это страшно читать. Страшна всякая смерть — но можно ведь описать ее как мгновенный конец жизни, как неуловимый переход из одного состояния в другое, почти отвлеченный, простой, как у Тургенева: «она… засунула было руку под подушку и испустила последний вздох». Владимов идет от Толстого, он видит не мгновение смерти, философски значительное и бесплотное, — но тяжкий и бесконечно драматичный процесс гибели живого, отдающего себя смерти с боем, по частям. Несколько секунд, на протяжении которых падает в карьер машина Пронякина, разворачиваются у Владимова в мучительно долгий поединок. Уже зависнув над пропастью, Пронякин решает бороться; преодолев мгновенную дурноту, он пытается вывернуть руль; поняв, что он уже летит вниз, он надеется удержаться на нижнем горизонте дороги и, не удержавшись, — «Когда же кончится? Господи, когда же кончится?» — думает с тоской и, замирая, ждет первого удара. И, потеряв сознание от первого удара, он еще раз приходит в себя и, зажмурившись, ждет второго, потому что ничего еще не кончилось, и он все еще летит вниз, и он все еще жив… Но что значит — жив? Он мертв, расплющен, разорван, в смявшейся машине — но мозг его еще живет, и в наступившей звенящей тишине он слышит падение капель и думает, что это капает солярка, а это из него вытекает кровь.
Ощущение трепетной, живой, пульсирующей человеческой материи, которое передает Владимов, не просто особенность его стиля. Стиль, как говорят у нас, психологически тонкий, фиксирующий движения души и т. д. А это — нечто большее. Нравственная точка отсчета. И сцена гибели героя, с которой мы начали анализ, не просто эффектно написанная кульминация сюжета, но стоящая в центре всего трагедия гибнущего существа, и для объяснения этой трагедии написана вся повесть, посвященная, так сказать, теме добычи руды в Курской аномалии, как, наверное, осенью 1960 года формулировал свою задачу критик Владимов, отправляясь в командировку на КМА за очерком для «Нового мира».
Что ж случилось с человеком? Почему в дождливый день, когда размыло дорогу и во всем карьере не работал ни один шофер, этот парень оказался тут почти самовольно? Какой дьявол вселился в него, что взял он в кузов лишнюю тонну первой руды, чтобы доказать свое бригаде? И когда ошибся он, шофер, — теперь ли, поторопившись на опасном повороте, или, может быть, раньше? И кого винить в этой нелепой гибели? Начальника карьера Хомякова — молодого очкастого парня, который нервничал, ожидая большую руду? Бригадира Мацуева, который спокойно предупреждал: не спеши, Пронякин, не лезь вперед, не обижай бригаду? Или саму бригаду, четверых шоферов, своих ребят, с которыми Пронякин столкнулся в трудном конфликте? Вот беда: нет в повести ни одного отрицательного героя, ни одного негодяя, которого можно было бы выволочь на свет божий и ткнуть пальцем: он виноват! И Хомякова Пронякин уважает: начальник — из вчерашних студентиков, но работает по-настоящему. И Мацуева Пронякин любит — ничем не обидел его Мацуев. И даже ребят-шоферов, на которых в глубине души таится у Пронякина обида, он не может винить: «В конце концов, они неплохие, теплые ребята; черт знает, какая кошка между нами пробежала…»
А трещина между ними легла нешуточная — уже в тот первый день, когда, стремясь сделать больше ездок, Пронякин впервые стал обгонять их на трассе. «Торопишься ты, Виктор, — сказал Мацуев. — Нет уж, погоди, присмотрятся к тебе, соли пудика три съедят с тобою, а тогда уж и претендуй…» Пронякин не мог не знать истинной цены этому спокойному предупреждению, но он не остановился. Ему свистели вслед, когда в дождь, один из всей бригады, он упрямо возил породу, вместо того чтобы со всеми вместе отсиживаться в конторе. Были тяжелые объяснения в столовой. «Жлоб… за четвертную перед начальством выпендриваешься…» «За что ты нам всем в морду плюешь?» «За каким же чертом в дождь ездишь? Кому глаза колешь? Или хочешь, чтоб нас потом Хомяков пиявил — вот, мол, был почин, а не поддержали?..» Закрыв лицо локтем, выходил из столовой Пронякин, сгорая от обиды и уязвленного самолюбия, одинокий мчался в карьер, думая: «Я им докажу…» Не доказал. Сорвался.
Один прораб-туркмен в романе Ю. Трифонова делил всех людей на прекрасных и отвратительных. С помощью двух этих категорий прораб этот однажды в течение двух минут рассудил перед молодым журналистом Корышевым всю многосложную и изрядно запутанную систему отношений, которые сложились на трассе и которые автор распутывает на протяжении всего романа. Ю. Трифонов передает рассуждения прораба с теплой иронией, он чувствует, что эта двуцветная схема в чем-то обманчива, но верит, что она, пожалуй, в чем-то и верна.
Автор «Большой руды» отбрасывает такую схему сразу и начисто.
Я сопоставляю у Трифонова и у Владимова не героев (хотя это соблазнительный путь: Нагаев «жлоб» и Пронякин «жлоб», Нагаев «не доказал» и Пронякин «не доказал» и т. п.) — сопоставляю концепции человека.
В сравнении с романом Трифонова владимовская повесть кажется более монолитной не только потому, что в ней линейный сюжет и тональность, продиктованная только одним событием. Владимову несвойствен тот сложный, двойной взгляд на происходящее, который позволяет Трифонову прорисовывать масштаб событий и заставляет его менять планы и создавать глубокие интонационные переходы. У Владимова — одна интонация и одно дыхание: от первого пейзажа с глыбами цвета запекшейся крови до кровавых бинтов на последней странице. У Владимова — один аспект: он видит человека тол ь ко изнутри.
Итак, в «Большой руде» нет ни прекрасных, ни отвратительных. Особенность конфликта «Большой руды» состоит в том, что он решительно не поддается этим традиционным измерениям. В самом деле, куда как было бы проще, если бы Пронякин выступил против начальства или против людей, которые были бы ему социально чужды. Так нет: рабочий пошел против рабочих, таких же, как он, вместе с ним живущих, вместе с ним наматывающих дорогу на колеса машины. Недаром сам Пронякин никак не мог объяснить себе разумно, какая же «кошка» пробежала между ним и этими неплохими ребятами… Бился над этой заковыкой, словно предчувствуя, что в ней разгадка его надвигающейся гибели…
Интересно, что бессильным перед этой загадкой оказался не только шофер Пронякин, но люди несравненно более образованные. Увы, я говорю о критиках. Сюжет владимовской повести не лез в критические каноны. Пронякин с удивительной легкостью подставлял шею под любой ярлык — от золотого до жестяного, — ,но он был так покладист именно потому, что ярлыки болтались на его тени: сам он жил в другом измерении. Владимовский сюжет был щедр, как жизнь: из него без всякого труда выводились диаметрально противоположные поучительные идеи— больше года повесть Владимова пребывала на дыбе подобного рода оценок.
Любопытно теперь, по прошествии времени, когда все яснее вырисовывается истинный масштаб и значение «Большой руды», посмотреть, каковы были первые отклики на ее появление в печати. Бывают, конечно, в критике разногласия, но такие противоположные оценки, которые получил на первых порах герой Владимова, это уже род казуса.
«Пронякин — этот «летун»! — грозно воскликнул В. Лакшин в «Литературной газете». — Он хлопочет больше о своем престиже и о получке… Но среди рабочих… все равно не удастся сфальшивить!»
«Пронякин, Пронякин, — сочувственно вздохнул В. Панков в журнале «Знамя». — Он же мастер,
