принципиально расходится с Гладилиным. Войновичу есть что «добавить к стандартам», и он не идет на поводу у банальностей и не разводит руками с патетической иронией. Жизнь смотрит у Войновича из лабиринтов псевдореальности… до тех пор, пока он не начинает отвечать на поставленный вопрос. Как только он начинает выводить нечто позитивное, так и выходит фальшь.
Это и в повести, где в конце концов автор начинает судить своего бедного Вадима Корзина вполне по Гошкиному вопроснику: в шахте не потел? землю не пахал? каши не варил? — прочь с глаз моих! Это и в рассказах, где фальшь возникает, едва автор пытается опереться на поступки героя.
Как писатель Войнович силен в интонации, в стиле, в передаче ощущения происходящего; он терпит поражение, когда начинает выводить свою правду на люди. В первой повести Войновича правда была перемешана с иллюзией — в первом его рассказе иллюзия сконцентрирована в финале. Когда бедный прораб сам в полуистерике кидается делать за рабочих дело, от которого они отлынивают, то эта развязка не может вызвать у нас никакого иного ощущения, кроме ощущения тяжелого и неловкого фарса. И потому, что герой Войновича оказывается в положении жалком, унизительном, смешном. И потому, что его поступок ровно ничего не решает и не меняет во всей ситуации. И главное, потому, что сам автор отдает здесь дань иллюзии. Когда дирижер тщится заменить оркестр, играя по очереди на всех инструментах, — это фарс, ибо весь смысл оркестра — как раз в единстве слиянии, симфонии многих самостоятельных партий. Увы, наш прораб, делающий за своих подчиненных то одну, то другую работу, не лучше этого дирижера… Настоящей жизни в поступках Самохина нет. Непримиримо честный в душе своей, едва проявляет он себя в этом мире реальных действий, как попадает в смешное положение. Это — корень всего. Можно протащить, надрываясь, баллон с кислородом и попасть в газету. Можно взобраться на ящик из-под болтов. Можно присесть на ступеньку экскаватора. Но как быть человеком? Над этим и бьется литература.
…Вернемся же к тому новому рабочему, с которым кожевниковский Балуев беседовал, как мы помним, сидя на подножке экскаватора, на одном, так сказать, уровне от земли, — беседовал не торопясь, покуривая и — в соответствии с новыми историческими условиями и методами руководства — глядя прицельно в глаза.
Рабочего зовут Нагаев. Я беру его из романа Юрия Трифонова «Утоление жажды». Нагаев работает на экскаваторе в юго-восточных Каракумах; тысячи людей и сотни машин прокапывают в пустыне четырехсоткилометровую трассу канала. Нагаев — один из многих героев романа, и его характера не понять вне общей эпической картины. Трифонов широко и подробно описывает великую стройку. Он неторопливо обозревает ее из конца в конец. Его интересует абсолютно все: пригодность скреперов на сыпучих грунтах и мавзолей султана Санджара, непошедший очерк молодого журналиста и экспедиция Бековича, снаряженная в Закаспий Петром Великим, убийство за неуплату калыма и профиль траншеи при бульдозерном методе прокладки трассы, правила туркменской борьбы и архитектура нового Ашхабада…
Перемежаются планы, из столичного города мы переносимся в областной центр, из строительного поселка в палатку геологов, из юрты в траншею, где тарахтят машины, где работа идет по ночам, когда спадает жара. Автор все время меняет масштаб, то повествуя от имени молодого журналиста, то покидая его, то показывая героев крупно и изнутри, то словно заново знакомясь с ними, давая их глазами новичка- корреспондента. И эта многоплановая, многослойная, тщательно выверенная сюжетно картина не распадается, она едина, как симфония, где все отдельные партии подчиняются главной теме…
Умение передать эту тему, настроение, дух изображаемого — особенность таланта Трифонова. Он никогда не был силен в назидании. Он необычайно поэтичен, и поэтичность его не поддается демонстрации, потому что она — не в специальных эпитетах или красотах стиля, а в чувстве слова, в такте, в тоне, во владении деталью, которая обронена невзначай, а дает звучание всему. (Четырнадцать лет назад я поступал в Московский университет. Мы увлекались тогда первой повестью Трифонова «Студенты». С той поры я не перечитывал ее. Хоть убей, не помню, в чем был неправ Палавин и чем Белов был лучше. Запомнилось другое: пленительное описание московских улиц, атмосфера послевоенного университета, запомнился моряк Лагоденко, который всю войну возил с собой томик Лермонтова, потом поступил на филологический факультет, в первую неделю с кем-то подрался…)
Роман «Утоление жажды» пронизан единым настроением. Оно — ив спорах, которые отчетливой нитью тянутся через повествование: о цели и смысле жизни, о счастье, о том, что каждый должен понять себя, а «понять себя — это всегдапротив течения»… Споры трифоновских героев — не логические битвы, увенчанные выводами, а скорее поэтические турниры, где реплика часто остается без непосредственного ответа, чтобы через несколько страниц внезапно ожить в новом диалоге. У этой поэтической линии романа есть свой венец: размышления журналиста Корышева, образ которого во многом alteregoавтора. Его раздумья — ключ к роману, та самая главная тема, которая слышится «повсюду, даже там, где нет ничего, кроме простенького мотивчика».
Эта тема — сегодняшние люди.
«Я любил тридцатые годы, особенно их начало… с автомобильным пробегом, с «Пустыней» Павленко, со стихами Тихонова:
«Чтобы пафосом вечной заботы Через грязь, лихорадку, цингу Раскачать этих юрт переплеты, Этих нищих, что мрут на бегу».
Изумительные тридцатые годы. Незабвенные тридцатые годы. Давно нет нищих, которые мрут на бегу, нет лихорадки, но пустыня осталась. Потому что были вещи еще страшнее пустыни, и с ними столкнулись люди: например, война. Поэтому пустыня осталась, а люди стали другими. Не знаю, стали ли они лучше или хуже, но они стали опытней. Опыт у людей теперь громадный, это точно…» Люди стали другими.
Нарочно даю общий абрис романа Трифонова: без этого не поймешь и крупных планов его.
…Матовая, качается под крылом самолета пустыня. С востока режет ее блестящая, как стальная струна, нить: с востока ведут в барханы аму-дарьинскую воду. А с запада, от Мургаба, пробивается навстречу воде сухая трасса. На острие этой второй иглы, в головном отряде экскаваторщиков, в раскаленной траншее работает Семен Нагаев.
Этот длинный, худой, с сощуренными, воспаленными от песчаной пыли глазами, вечно хмурый рабочий — один из самых уважаемых на стройке китов, один из тех, кто ставит рекорды выработки, о ком пишут по праздникам в республиканской газете и чей голос в записи на пленку передает по праздникам ашхабадское радио. Нагаев, правда, «не любит тратить на эту шумиху свое собственное драгоценное время», он принимает славу спокойно и холодновато; иронически относится к нагаевской славе и автор… и мы ждем, что же он откроет в Нагаеве за этой первой оболочкой.
«Ну и жлоб ты, Семеныч!»
Эта характеристика, данная Нагаеву одним из его товарищей, чуть не самая вежливая, и она оправдывается. Семеныч ведет себя как законченный, закоренелый и убежденный жлоб. Не доверяя прорабу, он сам замеряет вынутые за смену кубометры. Вечно хмурый, он думает только о своих кубах, ревниво высчитывая заработанное. Он работает как зверь, работает в жару, работает до обморока и, очнувшись после обморока, шепчет белыми губами: «Ковш опустите…» — это единственная мысль, которая владела им, когда, теряя сознание, он вываливался из кабины, — опустить ковш! Нагаев узок, замкнут, нацелен на одно, и это одно, владеющее им безраздельно: ковши — кубы — деньги…
Но перед нами непросто очередной типаж стяжателя, укрывшегося под маской передовика. В этом случае достаточно было бы сорвать маску, да и стяжатель нынче в книгах не таков пошел: он не станет громогласно признаваться в своих истинных вожделениях, скорее всего он попытается скрыть их, подладиться под окружающих, притвориться: разоблачи его — и ты дошел до дна характера.
Нагаев отнюдь не намерен ни притворяться, ни подлаживаться. Он не спорит ни с тем, что он жлоб, ни с тем, что ему «свой интерес важно», ни с тем, что его не за что любить. Вся штука в том, что Нагаев и не хочет, чтобы его любили! Мрачный, замкнувшийся, углубленный в свое, он не занимается опровержением тех характеристик, которыми его награждают ребята: «Да леший с ним» — вот и весь его сказ. «Я об своей жизни думать должен, обо мне ни у кого голова не болит…»
Увы, и Впрямь такого не сагитируешь, по словам В. Кожевникова, взобравшись на ящик из-под болтов и произнеся зажигательную речь. Тут действительно нужно прицельное внимание… Потому что та скорлупа стяжательства, которую мы обнаружили в Нагаеве под шелухой славы передовика, тоже ведь не ядро! Раскусить такого Нагаева не просто… А Трифонов хочет раскусить.
Он испытывает своего героя любовью. Ангел-искуситель является к Нагаеву в виде белобрысой,
