хочу сразу побольше увидеть и узнать.
— А мне пора. Завтра спозаранку начинается работа, я должен хоть немного отдохнуть.
Тревожно зашумели ракиты, зашуршали выцветшей от зноя листвой.
— Они говорят, что рано утром будет гроза, — сказала Аве. — Милые сестрицы, они всегда так рады дождю.
— Скверно, — нахмурился Грэй. — В непогоду что за рейс, можно и вовсе без добычи вернуться.
Аве не спрашивала Грэя о его работе, и что за добыча ему нужна. Она слыхала о ловцах жемчуга, ее они мало интересовали, ведь красоту нельзя присвоить. А ни о чем другом не могла подумать.
Они простились под журчание фонтана, похожее на лепет подводных родников. Аве долго бродила в нежном свете звезд, фонарей и огромной луны. За нею увязалась большая собака, желтая с темно- коричневыми подпалинами, славная умная собака, они сразу подружились. А под утро захлестали молнии и хлынул теплый дождь. По улицам, бранясь, загрохотали тележками мусорщики. Ливень проводил Аве в родное море.
Дома свои хлопоты-заботы. Младший братишка, несмышленыш, наткнулся на морского ежа, наделал переполоха на всё подводное царство.
Мать горюет:
— Ты к людям ходила?
Грустно, виновато кивнула Аве. И увидела в глазах матери две крупные, недобрые слезы:
— Значит, не нужна тебе больше семья, не нужен родной океан. Гляди, наживешь беды, ко мне тогда не ходи плакаться.
Аве окинула взглядом Город дельфинов. Просторные, упругие течения мерцающей бескрайней воды, роскошные коралловые цветники. Каждый камушек донный, каждый завиток волны с детства ей привычен. Нет, не отдаст всё это, не променяет на каменную коробку. И вскричала девочка-дельфин:
— Мама, матушка! Скажи, почему так, и за что? Кто сделал меня такой? Почему все вы только дельфины и не терзаетесь никакими тревогами, кроме дельфиньих, а мне такая судьба?
— Не знаю, доченька, правда ли это. Бабушка Веда — ты помнишь ее, к старости она стала совсем белая, как створка моллюска, а ведь дельфины обычно не седеют, не меняют цвет своей кожи, — так вот, она говорила, будто наш океан забрал девушку, юную и прекрасную — она утонула, опрокинувшись в лодке; ее родные очень плакали и не отпускали ее умереть, вот ее дух и вошел в тебя, малого дельфиненка, а заодно ты получила и ее плотский образ.
— А вы, мои родные, боялись меня поначалу, да? За то, что я не такая, как все.
— Дочка, дочка… Дай Бог тебе никогда не узнать, что делают с теми, кто непохож на других, люди.
Грэева каморка приютилась под самой крышей, и из ее узкого окна был виден город, как игрушечный. Аве беспечно села на подоконник, раскинула руки, как крылья.
Аве рассмеялась — будто раскатились и разбились звонкие хрустальные шарики.
— Сумасшедшая! — крикнул Грэй. — Слезь немедля.
— А вдруг я умею летать? Иногда мне кажется, что летать не труднее, чем плавать в море. Знаешь, как плыть легче всего? Ловишь волну и сливаешься с нею, и тогда волна сама несет тебя. Может, и в небе так же — нужно ловить ветер.
Странное то было жилье и странные, разрозненные и в то же время одушевленные вещи наполняли его, почти не оставляя места для людей. Пестрый диван отзывался на каждое движение сидящих болезненным хрипом пружин, в углу к стене был прислонен огромный корабельный штурвал, треснутый посередине и кое-как связанный черной суровой нитью; потрепанный плюшевый заяц соседствовал с тяжелой пыльной бронзовой вазой, из которой торчали давно засохшие цветы; стены украшали большие цветные фотографии длинноволосых смеющихся парней с гитарами — «они делают музыку, классную музыку», пояснил Грэй; на полке стояло десятка три книг, чей вид говорил о том, что прочтены они увлеченно, неоднократно и не слишком осторожно — на многих корешках было ничего не разобрать, а иные и вовсе лишились обложек. Одна вещь заинтересовала Аве пуще всего — крупная витая раковина, розовато-перламутровая изнутри и коричневая снаружи.
— В ней живет голос моря, — сказал Грэй.
— Я знаю. Хочешь, я подарю тебе много-много таких?
— Зачем много? — спросил Грэй чуть позабавлено.
— У каждой своя песня. Ты сможешь каждый день слушать новую песню моря. Когда тебе грустно, нежную и веселую. А когда тебе весело — грустную.
— Зачем же грустную, когда весело?
— Чтобы не забывать, что есть на свете те, кому грустно.
Грэй разлил в маленькие стаканы темно-красный напиток.
Аве пригубила:
— Жжется… Нет, всё-таки сладко…
— Ты впервые пьешь вино?
Девушка кивнула.
— Если выпить слишком много, закружится голова, — улыбнулся Грэй.
Подкрались сумерки, и он зажег свечу. Смелые руки скользнули по плечам Аве.
— У тебя ведь еще не было любимого?
— Ты мой любимый, — ответила она, отзываясь на его нежность. Дельфины не боятся любви, как боятся и стыдятся ее иногда люди.
Утром Грэй вручил Аве продолговатую бумажку.
— Ты можешь сходить на рынок, купить хлеба и картошки? Я мог бы и сам, но мне немножко нездоровится.
— Хорошо, я схожу, — согласилась девушка, надеясь, что Грэй не заметил секундного замешательства в ее глазах.
Рынок кипел зазывными выкриками торговок, бранью, смехом. Аве решила понаблюдать, как делают другие — дети природы именно таким образом учатся новому. Про хлеб и картофель она уже знала и нашла на прилавке то, что нужно. Она заметила, что люди отдают торговке бумажки в обмен на продукты, как будто игра такая. Аве сделала то же самое, положила покупки в сумку и, поблагодарив, пошла прочь. В очереди позади нее зашептались.
— Сдачу-то возьми… Ушла и сдачу забыла, во блаженная… Эй, растяпа!
— Вот, — отдав Грэю сумку, Аве закружилась в грациозной пляске, по-детски радуясь, что выполнила поручение и любимый будет ею доволен, и еще тому, что она учится обычаям людей.
— А сдача? Я ведь дал тебе много денег, мне на них надо было жить недели две.
— Я разве сделала что-то не так? — Аве остановилась, складочка обиды легла у ее губ. — Я дала женщине ту бумажку и взяла еду. Так все делали. Ты мне не давал много, только одну бумажку… И я не пойму, как ты собирался на ней жить, разве это комната?
У Грэя вырвался из горла нервный хохот. Правда, смеяться ему было не с чего, в карманах ветер гуляет.
— Бестолочь! — не сдержался парень. — Как ты могла такое вытворить, ну как? Издеваешься ты надо мной, что ли? Дикарка полоумная!
— Прости меня, Грэй, — прошептала Аве и понуро пошла к двери. — Наверное, я действительно очень глупая.
— Постой, милая. Извини, я погорячился. Ничего, ты ведь не нарочно. Да постой же, не уходи.
— Я вернусь, — пообещала Аве. — Мне очень грустно оттого, что ты обидел меня злыми словами, и я знаю, что сейчас буду плакать. Я не хочу, чтобы ты видел мои слезы, потому что люблю тебя.
— Когда же ты вернешься?
— Когда перестану плакать.
Глухо, безнадежно хлопнула дверь.
