потянул, и даже от сердца отлегать начало — а она оттолкнула меня, и дверь захлопнулась. Как пружина мышеловки — бэнц!..
И тут же открылась снова.
И из полумрака — совершенно целая, спокойней сытого удава — моя сталкерша. И единственное, что я разглядел прежде, чем подхватить её на руки, — это чёлка, половина которой была абсолютно седой.
— Лёленька? Малыша!..
Нет, сознания она не потеряла. Только силы.
Я остановился лишь у часовни.
Флюгер не дребезжал, и из леса больше не завывало.
Плюхнул бедняжку на дедову скамейку, сам перед ней на коленки, и никак не приспособлюсь ни обнять, ни ещё чего — глажу только, платьюшко поправляю, точно пылинки сдуваю, а взгляда от чёлки оторвать всё равно не могу.
— Как ты? Что там?
— Там темно.
— Темно?
— Темно. Ничего не видно. Вообще. Потом пригляделась: блестит. Пошла потихоньку — зеркало…
Матерь моя! Вот только зазеркалья нам и не хватало!
— Ну?
— А в нём мама.
Я тут же вспомнил прозекторскую, потом фотографическую с картинками на стене, и из меня вырвалось самое идиотское, что только могло:
— Живая?
— Конечно.
— Одна?
— Одна.
— И? — я буквально тянул её за язык.
— Стоит, вот как ты сейчас, и в глаза смотрит.
— А ты?
— Я её спросила: да? Она сказала: да.
Уточнять я не стал: ясно же про что — про то.
— А дальше?
— И всё. Она пропала и я вышла.
А Дед ослеп, подумал я.
А по мне — так лучше сто виселиц, чем такое…
Родной дом встретил нас по-отечески. Безо всяких обознатушек, призраков и подвохов. Тишиной — точно упрёком: ну? и куда вас понесло?..
Лёлька добрела до койки, уселась, обняв колени, и уставилась на мёртвые ходики над пианино. Мне показалось, я слышу, как стучит её надорванное сердце. Такой вот культпоход я нынче устроил, такой вот, грёб твою пепси, родительский день закатил.
— Лёля? — окликнул я часа через два.
Она слегка кивнула. Типа, живая я, живая.
— Может, поешь чего-нибудь?
— Не хочу. Ничего не хочу.
— Понимаю, — и снова заткнулся.
Не то чтобы в голове не укладывалось — закалку наши головушки прошли будь здоров. Но это зеркало… С зеркалами вечно что-нибудь да не так. Зеркало — очень неприятная вещь. И очень опасная. Зеркало за спиной — что-то вроде ласкающего затылок дула. Оно непредсказуемо. И уж если способно удваивать пространство, отчего бы ему заодно не поселить в нём кого-то, кому там только и место?.. Мне хорошо знакомо ощущение присутствия в комнате с зеркалом постороннего. Может, у вас не так, но моё зеркало к ночи вечно оживало. Я чувствовал, что за ним происходит неуловимое движение, и то и дело ловил себя на желании исхитриться и обернуться так, чтобы застать наконец врасплох этого кого-то. Пусть не лицо — краешек ускользающего плеча, тень от тени. И иногда, прежде чем наткнуться на свои, полные животного страха глаза, мне казалось, я всё-таки поймал тихого гостя.
Но чаще точно знал, что наоборот.
И ещё: никогда не смейтесь над своим отражением — оттуда всегда глядит кто-то другой.
А вдруг они и вправду живы? — Наши…
А вдруг их всё-таки выпустят?
Была уже ночь. Чем помочь Лёльке, я не знал и тоже молчал, стараясь не шевелиться. И тоже сверлил взором чёртовы ходики, наивно надеясь, что они почувствуют напряжение, сжалятся и сделают, как было уже однажды, обыкновенное тик-так — один тик-так, и хватит — и спящая красавица очнётся. И, например, заплачет. Или засмеётся. Живые ведь тем только и отличаются от покойников, что время от времени смеются и плачут. Особенно вслед потрясениям. После поминок чаще всего хохочут, пугая переевших скорбящих, а на свадьбах рыдают — от счастья или просто за компанию…
Но ходики игнорировали мои мольбы, и Лёлька выглядела неживой.
Шок — шоком, это я понимал. Вопрос — каким. Вызвать огонь на себя? В смысле, взять и затянуть Царя? А ещё лучше двинуть к инструменту и начать наяривать, пока не получу в затылок чем увесистым… Или самому в неё ботинком лукнуть? Она же очумеет. А очумеет — и вторым запустить. А отреагирует — неважно как — там уж и ещё чего придумается…
Или просто подойти и обнять. И поцеловать. И не как котёнка, а по-настоящему.
И сам понимаешь, чем кончится. Потому что такими вещами не шутят.
Э! Доктор Хаус! Ты чего вообще делаешь-то? Ей неотложную помощь выдумываешь или для себя лазейку ищешь? Ну, чтобы из пояса своего непонятно чему верности под шумок выбраться? Ах ты ловчила! И скажи ещё, что неправы мы: козёл ты похотливый, в какие идеи ни рядись, вот и всё тебе наше вишнёвое с косточкой!
Видимо, мы с блюстителями слишком уж расшумелись — Лёлька вдруг очнулась. Сама. Без вмешательства мистики и применения эротики. Слезла с кровати и молча прокосолапила в сени. Я хотел уже пилить за ней (что там на уме? иди угадай), но из-за двери послышалось характерное журчание, а следом и сама вернулась. И так же растерянно:
— Я лягу, ага?
Стянула сарафан и впервые за лето полезла под одеяло, не дожидаясь меня.
Нет, она спятит, — подумал я. — Надо всё-таки что-нибудь… И сию же…
Из чего-нибудь, да ещё и сию просматривались всего два варианта.
Разумеется, я выбрал второй.
— А хочешь, я тебе почитаю?
— Стихи? — даже головы не повернула.
— Нет, Лёль, из романа.
— Ну давай.
Вот это вот вездесущее ну — боль всей моей жизни…
Ну, давай, Хаус, жги.
8. Дыр бул щил
— …конечно, без бога странно, — завывал я, сидя у неё в ногах. — Держаться же за что-нибудь хочется. Трудно же, когда держаться больше не за что. Бац — и остаться в пустоте, в вакууме. Немыслимо. Только потому ведь и трудно так и немыслимо, что не пробовали никогда.
Не пробовали, не пробовали!
