находил тому единственно возможное объяснение: шок.
Раздражал только сап за спиной.
— Всё, теперь уходи, — буркнул я не оглядываясь.
— Я помогу, — предложил Тим.
— Уже помог. Уходи.
Странно, я не питал к нему не только ненависти, но даже злости настоящей. Единственное — мне больше не хотелось его видеть. Никогда.
— Иди отсюда… И… этого… с собой забери, — я не смог заставить себя назвать малыша по имени.
— Я клянусь тебе: я… — начал было Тимур.
— Пшшшёл вон, — всё-таки прошипел я, чуть не вывихнув челюсть, и навсегда забыл о них…
Вокруг предательски вечерело. Жёлтая-белая перевязь на Лёлькином плече стала однотонно красной. Зато сама она, кажется, оживала.
— Теперь держись, детынька, — обрадовался я и осторожно, бережней, чем своих когда-то грудных, поднял её на руки.
— Ничего?
— Хорошо.
Плохи дела. Если уж даже на детыньку не взбрыкивает, чего хорошего.
— Пойдём, Лёлюшка, домой?
— Подём…
И мы пошли.
Сначала с опаской. Потом всё быстрей и быстрей…
Куда я нёс ее? Конечно, в Шивариху. А куда было ещё?
Ну и надежда теплилась. Малюсенькая, а всё-таки — что монстры часовню хотя бы не тронули. Она бы голубу в ночь оклемала…
Ладно! Без паники! Под ноги лучше гляди. Там аптечка ещё… Ты дохромай сначала, — приструнил я себя и почувствовал, что выдыхаюсь. И тут:
— Спой мне…
— Не могу, моя хорошая… — я не врал. — Дышать нечем… а нам идти надо… очень нам с тобой надо… идти… вот мы придём… ранку твою промоем… перебинтуем как следует… уложу тебя… чаю тебе…
— Нет там чая… Спой…
Ах как смахивало это на последнюю Дедову просьбу закурить…
Но лёгкие и вправду агонизировали. Таких марш-бросков я не совершал давно…
Да когда это вообще совершал ты такие-то, с застреленным ребёнком на руках, марш-броски, паря?..
И уж не знаю из каких, но я запел — вернее, запричитал: пару слов из себя, пару внутрь — в такт шагам:
— Кто скачет… кто мчится… — ветки по лицу, мошкара — теперь вот и мошкара в глаза откуда-то, а ты всё переживал, что мух нет! — под хладною… мглой…
Я бежал (не бежал, конечно, волочился как последний доходяга, но мне-то казалось — мчался) и пыхтел:
— … дитя что… ко мне ты… — теперь я ещё и вдыхал этих тварей, по паре-тройке за раз, ну и нехай, переживём, — так робко… прильнул…
— Да, — благодарно вторила Лёлька, чуть заметно, одним только пальчиком — на большее и у нее, похоже, сил не оставалось — поглаживая мою мохнатую щёку.
— … дитя я… пленился… твоей кра… сотой…
— Да…
— … неволей… иль волей… а будешь… ты мой…
— Да… да…
Она твердила это да после каждой строчки. Стон в него прятала?
Или чтобы не плакать? Она ведь так упрямо никогда не хотела плакать. А тут ещё меня, развалину, бодрить надо. И когда песня кончалась, опять просила: ещё… пой… И я начинал сначала, не догадываясь, что не ей пою — себе…
Я не сразу понял, что заблудился. Вспомнил, что сюда шли осинничком-березничком, а теперь вот опять сосны. Не туда, значит… подловил-таки лес…
И упал. На коленку и в кульбите немыслимом — на спину. Чтоб совсем уже бедняжку не ухайдакать. Свалился, прижимая, заоправдывался:
— Щас… щас, милая… отдышимся чуток…
— И я тебя понесу, — улыбнулась она…
И только тут я заметил, что слюнка у моей голубы с кровью. Бедняжка дышала не намного легче моего, а теперь ещё и прикашливала. И с каждым спазмом на губах надувался розовый пузырик… Неужели лёгкое? Это уж совсем скверно. Это так скверно, что просто… Это врач нужен. Не то кранты…
Ты притворялся следопытом, притворялся кашеваром, закройщиком, плотником… Теперь вот под санитара косишь. Но под доктора тебе не закосить ни за какие.
— Не бойся, — пробулькала она. — Я щас не умру. Мне ещё мир спасать…
— А то! — вскинулся я.
— Правда… Щас полежим, и сама пойду…
— Ну-ну-ну-ну, сама! Ты вообще поменьше болтай…
— Ты про это, что ли? — и утёрла со рта предательскую пену. — Это я просто, пока ты бежал, щёку сжевала…
— Господи! Зачем?
— Ну, как… больно всё-таки, — и сообразив, что проболталась: — Немножко…
И, видимо, чтобы не вынуждать меня искать слова для бессмысленных утешений, сменила тему:
— И не беспокойся, он больше никогда не придёт.
Я не нашёл ни что возразить, ни как согласиться. Я уже смирился с тем, что маленькая самозванка разбирается в свалившейся на нас жизни лучше моего. И что ещё печальней — это начинало меня устраивать. И как всегда с опозданием. А думать, сколько этого счастья осталось — год, день или час — было невмоготу.
И я непростительно громко проглотил солёное. И она потянулась и поцеловала мой мокрый глаз. И я чуть было не прижал её к себе крепко-крепко…
Когда очнулся, было светло.
Вжавшаяся мне в живот Лёлька (догадался-таки сграбастать, чтоб совсем не застудилась) не спала, дожидалась. Бинты у неё на плече запеклись и почернели.
Ну хоть кровь затворили!
— Сильно болит?
— Так…
— Тогда по коням?
— Ага.
Зацепил её, как лежали, поднялся и потопали.
Сегодня было хмуро. Солнце просверкивало не часто и уже над самою головой.
Притворяться, что сориентируюсь, куда переть, было глупо. И я пёр в сторону наития.
Было тихо, как… как в лесу. С тою разницей, что вообще ни звука. Ни дятла завалящего, ни кукушки какой — разочек бы крякнула, и то, глядишь, облегчение.
Часа через полтора я снова капитулировал и устроил очередной вынужденный привал. Вот же конфуз! Где мои семнадцать — девятнадцать — двадцать пять… да тридцать пять хотя бы лет? Спасатель фигов…
Отсиделся, насамобичевался:
— Ну и хватит, встаём, Лёлюшк…
