каждый день петь буду… По сто раз на дню… Пока сама не взмолишься: эй, кобзон, смени пластинку!.. Ну- ка? Так теплей? Вооооот!..
Щас, последние строчки, щас…
ЛЁЛЯЯЯЯЯЯЯ! Ну не умирай!..
Она ещё дышала, но уже еле-еле…
Сказать взял и понёс — нет: сгрёб и полез вверх по откосу. Туда, где клёны…
Тёплая… она ещё тёплая… да чего тёплая — горячая! жар у неё… А раз жар, значит, жива. Значит, воюет. А если воюет, победим. Ты ведь всё это время была в тыщу раз сильнее меня. И всегда будешь сильнее. Ох, какой же всё-таки длинный склон-то, малыша, давай помогай… можешь-можешь… чего тут не мочь? Ошибался Дед: не только правда в тебе. И сила в тебе же. И не за правдой твоей Тимка приходил, а за силой. Он это тоже понял. Вернее, он это раньше понял, а я вот только теперь начинаю. И ты мне давай не расслабляйся. Я вот щас окончательно выдохнусь — и тогда ты меня потянешь, как обещала, помнишь? Обещала-обещала… Прямо за шкирку. Потому что когда ты увидишь, что я больше не могу, тебе же ничего не останется, кроме как меня, дурака, самой переть, правда ведь? Да мне, дураку, раньше ещё надо было скопытиться — чтобы ты очухалась, взяла себя в руки и… не засыпай только, Лёленька! Не спи, роднуль, слышишь?.. если правда любишь меня, то не спи. Не спи, и всё тут!
Спать-то и я вон как хочу… но лезу же. Смотри: вот: вот я как, смотри… ух я у тебя и молодец… давай только наверх выберемся, а там уж и поспим часок-другой, ты не молчи, моя хорошая, скажи что- нибудь…
— Я… тут… — просипела она.
— А я вижу! Конечно тут! А где ж тебе ещё-то? Нет, ну что это за гора-то какая, зараза?.. Знаешь, я, когда маленький был, и когда приходилось чего-нибудь ждать — я считать начинал. Понимаешь?.. Это меня бабуля приучила… Раз болел, вот как ты щас, ну и — горчичники мне… а они, сволочи так щиплют — мочи нет… Ну я и хнычу, конечно, а она: сынонька, а давай-ка считай! до ста считай!.. Мне года четыре было, но я — веришь? — уже умел… Короче, лежу я горчичниками облепленный, укутанный, один нос наружу, и считаю — вслух: раз, два, три, четыре… и бабуля со мной вместе: одиннадцать, двенадцать… а сама поглаживает и приговаривает: ну вот и хорошо, вот и умничка… И только я до семидесяти где-нибудь доберусь, а она: батюшки! а двадцать шесть-то пропустил!.. и я, главное, верю, и невозможно расстраиваюсь… как же, мол, это? могу ведь! а сбился?.. и давай с двадцати шести заново: двадцать семь, двадцать восемь… И опять: только к сотне подберусь — а тридцать четыре?.. ну, тридцать четыре — а уж стыдно — слов нет… и не до горчичников уже: ещё бы чего не моргнуть… а там, глядишь и снимать пора… господи, да когда ж мы доползём-то туда, а, Лёль?.. Ты слышишь меня? Ты слушай… Так и повелось: чуть горчичники ставить — мы с бабулей считать берёмся… Потом-то я сообразил, что дурила она меня на чём свет стоит… Но считать понравилось! Со счётом и правда незаметней выходило… И вот какая штука: я потом всю жизнь считал. Точно тебе говорю… Чайник на плиту поставлю — а сам считаю, и вроде как быстрей закипает… Автобус на остановке стою жду, а автобусы одно время плохо ходили… А — мороз!.. Ноги как чурки, а я при деле: считаю!.. Правда, тут уже про себя. И не до ста — до тысячи… Раз пять пробормочешь, пока не уедешь… И всю дорогу тоже: коленвалу в такт — бу-бу-бу, бу-бу-бу… Ну и пока от остановки до дома чалишь заодно уж… Честно!.. А потом… женатый уже был… жену жду с работы, встречать выйду, а она задерживается чего-нибудь… а я вышагиваю себе и — три-иста семьсьт пять, три- и-иста семьсьт шесть, три-и-и-иста семьсьт семь… И тут не то что до тысячи: тут — и до тысячи, и назад, в смысле, опять до нуля по убывающей… и — через десять, и — через двадцать пять… и туда — только чётные, а в обратном нечётные одни… А когда до десяти доходишь, тут уж тянуть начинаешь… понимаешь же, что щас, скорее всего, заново придётся… И тогда вслух прямо — нету же никого кругом, да и были бы, чёрт с ними: де-е-есять — и быстренько: девьть-восьмь-семь-шесть-пять-чтырь-три-два-один… Де-е-е- евять — восьмь-семь-шесть-пять… ну и так далее… Представляешь? Это, может, главный мой в жизни секрет: когда чего-то дождаться не терпится, а его нет и нет — плюнь на всё и считай… Прекрасное такое обманство: и боль тупит, и мыслей посторонних в башку не пускает. Потому что сбиться ведь боишься: а ну как, скажем, пятьсот тринадцать пропустишь!.. Смешно, да?.. Ты первая, кому я об этом… А всё к чему: к тому, что и ты считай давай!.. Вслух не обязательно, можешь в уме… Хотя бы до ста, ага?.. И то, наверно, уже не успеешь, совсем капельку нам сталось… У-у-у, куда мы с тобой забрались!.. И теплее тут даже как- то…
Это я врал. Здесь, наверху, было не в пример холодней, чем у болота. Здесь что же, зима уже? Да нет же, вон они, клёны, чтоб им… Макушки, правда, пока только, да ну и ладно, но вон ведь… и вон… нет никакой зимы! не надо нам зимы…
И — последний рывок… всё: вскарабкались…
В глазах не круги — кружищи. В висках дробь. Уши вообще заложило. Сердце, что ли, для полноты картины выплюнуть?.. Из болота-то я, считай, огурчиком выпорхнул, а теперь… А туда же: молодой, молодой… Сидел бы уж помалкивал!
— Лёлька?.. Кричи ура, наверху мы… Уаааааааау…
Давай, Андрюх, упрись и выталкивай… ещё вершок хотя бы… вот!.. или два… а сколько это — вершок?.. ой, да бог с ним… толкай! ну? ну да, вот так вот… ещё…
Я выпихнул её на ровное и как был на коленках, так и свалился поверх. Типа одеялом побуду. Только у одеяла у самого нижняя челюсть места не находит, да и всё остальное ходуном… А радость моя, никак, опять сознание потеряла. Не отпущу! Чего бы ни стоило — не отпущу и всё.
Да уймись, тут она, с тобой, она ведь у тебя… ты какая у меня, а, Лёльк?
Лежим, дрожим, а нас листьями засыпает…
И поскорей бы — сугробом бы целым из листьев этих! Вали, осень, не жалей!..
Я до того обессилел, что просто обязан был вырубиться. Да нельзя. Раз уже од целый проспал…
Ну и чего теперь? — язык себе начинать по чуть-чуть откусывать, чтобы только… чтобы чего?
Я правда уже не знал, чего я сейчас больше — уснуть боюсь или хочу наконец проснуться…
14. Финита: pianissimo
Я знаю, и вы знаете: так бывает: за пару секунд успеваешь увидеть целую жизнь — чаще всего другую. Свою, но ту, которой не было. У этого феномена даже название специальное есть — быстрый сон. Я читал где-то, что он самый полезный. Что именно за эти секунды мозг успевает отдохнуть продуктивней, чем за остальные восемь или сколько-то там часов, которые ты дрыхнешь без задних ног и каких бы то ни было видений. Но вслед этому — быстрому — перенасыщенному грёзами и страхами — ты непременно просыпаешься. И пока силишься сообразить, там ты всё ещё или уже тут — в груди бухает, и жилы на шее готовы полопаться. Сомневаюсь, что можно называть это отдыхом, но это удивительно.
Я никогда не мог понять, как оно происходит.
Я мечтал улечься однажды и исхитриться засечь время непосредственно перед тем, как начнётся. В самый последний момент. Чтобы, выскочив оттуда, выяснить, наконец, — сколько. Конечно же, понимал, что подкараулить миг не получится — Гёте на смог! Потому что если такое смочь, почему бы не научиться заодно и отказываться от этой дополнительной жизни?
Вот и теперь я хотел провалиться в этот бесконечный миг лишь затем, чтобы поскорее проснуться. Но не здесь, а в грохочущем вагоне, который вёз меня год назад к Валюхе…
Уснуть и — да дьявол бы с ним — прожить этот год ещё раз. Каждую его мелочь, гадость каждую, и пусть в лицо мне снова тычется ствол, и даже Лёлька пускай опять будет убита. Я хочу! Настаиваю:
