Откройтесь уже наконец: они что — не напрямую идут? По инстанциям? Экая манера плодить аппарат при первом же удобном случае? Сверху — сам, под ним Христос, под тем папа римский, далее кардиналы, архиепископы и прочие, согласно штатному расписанию. За каким?.. В чём вообще пафос молитвы, если у отца небесного все ходы заранее расписаны? Чего его за дурака-то держать? А то он, всесведущий, без нас не в курсе, кому чего недостаёт…
Или молитва лишь инструмент состязательности? — мол, кто усердней, тому и бонус? Типа, отправь мильярд эсэмэсок с текстом «Отче наш» и получи билет в вип-ложу на представление под названием Страшный суд?.. Ша, ксёндзы, достали. А вы, козлевичи-туземцы — вам я уж и не знаю, что сказать. Молитесь дальше на ночь, дездемоны…
Но тут проснулась Томка, и снова стало не до теософии. Ни с того, ни с сего: «А непорочное зачатие — это как? Вот я, к примеру, с Лёнькой сплю. Просто сплю, ничего такого не делаю. Это что значит, что я так девственницей и помру?» — ну не хабалка?
Антоха матюкнулся про себя (вроття), а вслух послал её к чёрту. Я послал к чёрту всех сразу — и Томку с Антохой, и христианскую братию с обезболивающим для народа, и отправился к своим. Греться душой.
А согреться там было чем. У крыльца гудел самовар. В доме играл патефон. Правда, лежавший на посту Кобелина глянул на меня как на некстати нагрянувшую тёщу, однако хвостом махнул вполне гостеприимно: заходи, мол, коли пожаловал. А ещё мне показалось, что он смотрит абсолютно дедовыми глазами.
Только бы не ослеп, подумал я и вошёл.
Они сидели на кровати. За неимением других развлечений, Лёлька читала вслух. Библию. Кажется, из Екклесиаста. Вот ведь что делают с людьми отсутствие телевизора с интернетом. И вот с кого тебе пример брать надо, охальник!
Я перекусил, чинно испил чайку, со всей непринуждённостью попросил Тима проводить меня до крыльца и начал без околичностей:
— Как там с одом?
— Да это я ей наплёл. Чтобы не приставала, что да куда.
— А на самом деле куда?
— Дядьк, не начинай! Я ведь не спрашиваю, чем ты в часовне занимаешься.
— Да я чего — я пишу.
— Ну вот: ты пишешь, я местность обследую.
— По ночам?
— По ночам иногда сподручней.
— Тим…
— Да не шугайся ты, всё под контролем. Это мой лес.
— Громко.
— Говорю мой — значит мой.
— Ну, дай бог, — вот вечно мы так: в личном деле атеист, а чуть что, через слово. — Она сказала, ты по дну стрелял…
— Стрелял. Чисто там.
— Патроны-то, надеюсь, бережёшь?
— Не боись, патронов на наш век хватит…
— Ну и то ладно, — любопытство я угомонил, взлохмаченную Лёлькой совесть успокоил. — Укладывайтесь давайте.
— А ты чего?
— Пойду. Почиркаю ещё.
— Ну, гляди. Тут, если что, открыто.
— Запритесь лучше.
— От кого?
— Да мало ли.
Он только ухмыльнулся в ответ.
— Спокойной, Тим.
— Аналогично.
Вызнавать у племяша, что конкретно меж ними творится, я не рискнул — этот церемониться не станет, ещё и поджопника отвесит. Добрёл до своей храмины, дымнул и завалился спать. С утра я решил двинуть по хатам. На опережение. Дед же сказал: пока — цыц. Так, может, его пока уже и вышло?..
4. Химеры, именуемые совестью
Утро стояло просто выдающееся: тёплое, прозрачное, с птичьим щебетом и вкусным дымком со стороны дома. Такого замечательно спокойного и ласкового утра здесь, кажется, ещё и не случалось.
Прекрасный денёк для того, чтобы умереть, — вспомнилось откуда-то. И чтобы шальная мысль рассеялась до похода (не хотелось мне в поход с такой мыслью), я решил немножечко посочинять. И перво наперво наказал Томку.
Самострел, устройства коего придумать я так и не удосужился, сработал раньше времени, ещё на стадии изготовления. И долбанул дурищу суком по запястью, когда мужиков поблизости не было (то ли гнёзда ушли разорять, то ли рыбу глушить, иди уследи за всем-то!). Долбанул неслабо, но скулить дурище пришлось для себя одной. Отчего дурища озлобилась на Антоху пуще прежнего и скулила вдвое громче, даже не догадываясь, что внимаю её скулежу один я…
Для не расслышавших повторяю: наказал. Так что записывать меня в изверги не спешите. Это обижают просто так, а наказывают за дело. Кто за преступление, кто за паскудства. Так уж у нас, у писателей, заведено. Академическое литературоведение давно определилось, откуда растут ноги авторского садизма. Например, андерсеновской жестокости к своим героиням и жюльверновского стремления обходиться вовсе без персонажей в юбках. У первого отношения с прекрасной половиной складывались просто-таки кошмарно. В том смысле, что не складывались вообще: облом за обломом. Ну и классически: глаз видит, зуб неймёт, вот и…
А второй наоборот — женился довольно рано и по неслыханной любви, но как-то очень скоро познал её обратную, непарадную сторону…
Мстили, в общем, мэтры своим мучительницам. Подсознательно, безотчётно, а мстили. Самым коварным. Один измывался что есть духу над ни в чём не повинными Дюймовочками и Русалочками — помните? Помните!.. А другой пропагандировал образ жизни, при котором пассии в принципе не нужны: необитаемые острова, подводные лодки и т. п. И столетия летят, а мы открываем какого-нибудь «Свинопаса» и много чего занятного оттуда вызнаём. Непосредственно про Ганса Христиановича…
Вот только не надо нас, рассказчиков, за недоумков держать! Никто на свете никогда не разберётся, сколько в моём Палыче непосредственно меня, а сколько чужого — подслушанного и подсмотренного. Ибо сказано: пиши про то, что знаешь, и ври докуда сможешь! И в этом главный залог авторской отваги. Под эту фишку ты можешь позволить себе какую хочешь вольность. Вроде и откровенничаешь на грани дозволенного, но чётко сохраняешь за собой право в ответ на любой дурацкий вопрос ангельски закатывать глаза, чеширски лыбиться как бы о чём-то своём и снисходительно лепетать куда-то верх: ну-ну, ну-ну, вам видней… Пытаясь вспомнить, что из написанного имело место в твоей биографии, а чем бахвалишься незаслуженно.
Читатель — патологически доверчивое существо. Он куда безнадёжнее того же театрального зрителя. Тот задним умом, а разумеет, стервец, что на сцене не такой уж и настоящий Макбет. Что этот чудак в парче и стразах не грозный тан, а робкий и гораздо более несчастный работник культуры. Что меч у него деревянный, кровь на руках вишнёвая, а нос, скорее всего, накладной.
И совсем иное дело читатель! — этот повесит на тебя каждую буковку. И каждое многоточие к делу подошьёт. За примерами бы не постоял, да скушно…
